Кровь и почва Земли Шлараф

Все Фотурианцы похожи друг на друга, все они в определенном смысле изгнанники, люди, извергнутые из привычного порядка вещей и вынужденные искать для себя новой жизни. Ондрид, самый яркий пример — разве не пытались соплеменники сжечь его на костре, и разве не вышел он из пламени преображенным? Данклиг, бывший убийца, палач, Таран — каково ему было проститься с иллюзией о своей непобедимости и учиться жить заново? Грания, бывшая сказочная принцесса, которую из объятий Мифа вырвал посланник Темных Миров, Квонлед, вынужденный оставить родную Землю из-за угрозы собственной жизни, Аардан, единственный выживший из Земли Натум, Аньес, узница концлагеря Земли Штальхаузен — вот лишь несколько примеров людей, которые лишились своего места в мироздании. Не отсюда ли проистекает их страстное желание переделать Вселенную? Не продиктована ли их нынешняя деятельность, Упорядочивание, тоской по утраченной гармонии? Трудно сказать наверняка. Кроме жажды лучшего мира есть в Фотурианцах и гордость, и тщеславие, и огромное, легкоуязвимое самолюбие. Они, безусловно, изгнанники, да — но и избранники тоже, как бы ни старались их идеологи убедить нас в своей скромности. Гордыня — спутник изгнания, одно сопровождает другое.

Из памфлета брата Евстахия, озаглавленного "Против Фотурианцев".

… с разумом Фотурианца Квонледа, погруженного в глубокую дрему. Не так давно Упорядочил он Землю Киклоп, и волшебница Кирка в отместку прокляла его луну проклятием Вечной Осени. Небо посерело, окуталось тучами, заморосил бесконечный дождь, и все вокруг усыпали листья, золотые и красные, даром, что деревьев на луне отродясь не было. В довершение всего Квонледом овладел обычный осенний сплин, усугубленный одиночеством, ибо Эсгар, его тридцатиметровый железный сын, вот уже год как уехал в Землю Праксит, учиться на скульптора-микроминиатюриста.

Дела его, судя по всему, шли неплохо: он уже успел прислать отцу Фотурианский кодекс со всеми приложениями, вырезанный на половинке атома молибдена, и тысячепудовое каменное яйцо гилеадского страуса с собственным портретом на нем. Записка, приложенная к яйцу, гласила: «Из всех, что было, это — самое маленькое». Яйцо Квонлед кое-как закатил в пещеру — не сам, конечно, а при помощи корабля — атом же уронил в сахарницу, после чего делать на луне стало совсем нечего, только грустить да вспоминать светлое лето.

Сказать по совести, своя прелесть была и в осени, в сумрачном ее угасании, серости и слякоти. Хорошо было, надев толстый свитер, сидеть на холодке и пить горьковатый, процеженный через синтемиф самогон, который Квонлед, ничтоже сумняшеся, гнал из растущих повсюду колючек c пушистыми фиолетовыми цветами. Хорошо было и курить, пуская в хмурое небо кольца белого дыма – в такие минуты Квонлед отчетливо ощущал, как его овевает ветер Времени, Покоя и тихой, незаметной Смерти.

И вот однажды, когда он сидел неподвижно на крыльце своего дома, совсем рядом вдруг раздался глухой, точно из бочки, голос:

- Где тут земля помягче? - спросил он без всяких приветствий.

- Что? - Квонлед открыл глаза. Прямо над ним возвышался закованный в броню воин с ракетным ранцем за спиной. Забрало его шлема было выполнено в форме лица, и лицо это своим волевым подбородком, точеными скулами и жестоким изгибом губ Фотурианцу очень не понравилось. Было в нем что-то хищное и неумолимое, такое, что говорило ясно — пощады не жди.

- Я спрашиваю, есть ли здесь мягкая земля! - загремел воин. - Видишь этот флаг? - он уперся древком в землю и развернул перед Квонледом странное знамя — на красном фоне белый круг, а в круге — непонятная закорючка. - Я бы рад водрузить его хоть где-нибудь, но тут повсюду сплошной камень!

- Попробуй у меня на огороде, - пожал плечами Квонлед и снова закрыл глаза. - Только петрушку не задень.

Судя по грохоту доспехов, воин таки последовал его совету, и через минуту из-за дома донесся его голос:

- Ага! Есть! Эй, ты, подойди-ка сюда!

- Зачем? - Квонлед зевнул и потянулся.

- Это очень важно! Подойди, а то пропустишь самое интересное!

- Ладно, - сказал Квонлед и нехотя поднялся с крыльца. В конце концов, делать ему все равно было нечего.

Флаг красовался аккурат посередине грядки — петрушка, к счастью, не пострадала. Воин стоял чуть поодаль, салютуя знамени вытянутой рукой в перчатке, пальцы которой напоминали орлиные когти.

- Подтяни штаны, деревенщина, - надменно бросил он Квонледу. - Ты присутствуешь при историческом моменте! Во имя тертонской расы я объявляю этот паршивый астероид владением Земли Шлараф, да пребудет она вечно! Ты же и все твои потомки — с этого дня рабы нации господ. Как ты смеешь стоять передо мной, червь? На колени, а не то отведаешь плетей!

- Сейчас, только коврик положу, - сказал Квонлед, прикидывая, как бы половчее попасть в дом, где хранилось его копье, Древо Жизни. - Кто же это приказал тебе тиранить честных людей, а? И кто ты сам такой, что исполняешь подобные повеления?

- Молчать! - крикнул воин и наставил на Фотурианца многоствольное орудие. - Твои уши недостойны слышать его светлое имя! Знай, что он — Отец тертонской нации, ее путеводная звезда и светоч! Он один разглядел в кромешной тьме священную цель моего народа — мировое господство — и с тех пор, не зная отдыха, ведет за собой миллионные армии, сметая на своем пути все преграды! Славься, Вождь Холокос, властелин Тертонии, блюститель чистоты расы, белокурый пророк! Вечная, вечная слава!

- Говоришь, его зовут Холокос? - задумчиво переспросил Квонлед. - Кажется, я его знаю. Низенький, плюгавый, с брюшком, так ведь? Когда я видел его в последний раз, он как раз подбивал на бунт забулдыг из пивной.

- Что-о? - разъярился воин. - Да как ты смеешь, ты! Для тебя он — Вождь, и точка! Да если бы отчизна не нуждалась так сильно в рабах, я бы рассек тебя надвое! Но, на твое счастье, - остыл он, - рабочие руки нам нужны. Знай, раб, что во всех завоеванных Землях мы строим стадионы имени Вождя, школы имени Вождя и закусочные, несущие на себе его благословение. Это не считая, разумеется, статуй и обелисков, которые мы воздвигаем в количествах просто астрономических. Однако, хотя тебе, возможно, и доведется работать на строительстве одного из них, самого Вождя ты не увидишь, честь эта — не для таких, как ты.

- А ты? - спросил Квонлед. - Ты видел Вождя?

- Нет, - сказал воин. - Но непременно когда-нибудь увижу.

- И когда же?

- Когда буду достоин! Ты слишком говорлив, раб, надо будет отрезать тебе язык и выжечь клеймо на спине, чтобы все знали, кому ты принадлежишь!

- Да-да, - сказал Квонлед. - Непременно. Между прочим, я битый час пытаюсь от тебя добиться, кто ты, а слышу только восхваления Вождя. Раз уж ты решил задержаться у меня подольше, то хоть представься.

- Не знаю, что тебе это даст, - сказал воин, - но ладно. Я - сертифицированный Зигфрид, выпускник Тертонской Академии Сказок и Легенд. В этом году вместе со мной стены Академии покинули двести двенадцать Хагенов, сто пятьдесят три Гернота, восемьдесят шесть Кримхильд и один Румпельштицхен - что поделать, это не слишком популярный факультет. Все они, подобно мне, направились в глубины Вселенной, чтобы нести весть о приближении Вождя и склонять народы к повиновению. Ибо Вождь в несказанной мудрости своей…

- Погоди-погоди, - перебил его Квонлед. - Что это значит - "сертифицированный". Ты не мог бы пояснить?

- Воистину, - вздохнул воин. - Насколько нечиста твоя кровь, настолько ты сам туп и невежественен! Смотри, вот мой диплом!

С этими словами он протянул Фотурианцу порядком замусоленный свиток, на котором было написано следующее:

Волею лорда Холокоса, бессмертного Отца тертонской нации, кесаря тилингофского, канцлера августинного, да расточатся врази его, да… (опустим еще восемьсот славословий, из-за которых Квонледу пришлось отмотать добрых три четверти свитка) …предъявитель сего является сертифицированным Героем (Зигфрид-класс., образовательный стандарт №128988-2, 160 часов + Кожно-драконный Факультатив, 14 часов, отм. Удовл.) и уполномочен в соответствии с мифологическим образцом совершать Подвиги, насиловать, грабить, убивать, пытать, жечь, осквернять, порабощать, клеветать и лжесвидетельствовать во имя Родины, Отчизны, Тертонской Нации, Расы и лично Вождя, Соратников, а также их родственников, приживал, друзей, знакомых, сослуживцев, земляков, усыновленных детей, потомков, домашних животных, а равно и всех, кто скован единой цепью, собран в мощный кулак, объединен в когорту для единого, мощного, неостановимого наступления в жизненно необходимой и обоснованной научно, популярно, музыкально, мистически и рационалистически, с привлечением артистов театра и кино, борьбе за жизненное пространство, будущее, счастья Вождя лично и Нации в целом, а также за распространение единственно верного порядка, процветания и благоденствия в границах существующей Вселенной, а в перспективе — и за ее пределами.

Венчала этот грандиозный список личная подпись Вождя — настолько крохотная и неказистая, что казалось, будто это муха какнула на бумагу - а еще ниже шли оценки по предметам.

- Тройка за расовое чутье, - сказал Квонлед. - Как-то слабовато для сверхчеловека.

- Ну, хватит, раб! - крикнул воин. - Дай сюда!

- Не дам, - сказал Квонлед и, отойдя на несколько шагов назад, принялся разматывать свиток дальше. - А это что? Четверка по физкультуре? Ай-ай-ай, а сам-то: Зигфрид, Зигфрид! Ну-ка, посмотрим, что тут есть еще… О, фотография! Что-то ты не больно похож на белокурую бестию, парень! Волосики черные, кудрявые, нос опять же…

- Что — нос? - странно сдавленным голосом спросил воин.

- С горбинкой он, вот что.

- Врешь!

- Очень надо, - с этими словами Квонлед небрежно смотал свиток и зашвырнул его в кучу компоста рядом с грядкой. Мгновение полета, сочный шлепок — и тертонский диплом с кучей титулов Вождя, со всеми положенными печатями и подписями навеки исчез из людской памяти.

Рык, грозный кабаний рык послышался из черных доспехов. На глазах у Квонледа левая рука воина словно бы разделилась, образовав довольно-таки зловещие дула, а на лбу его, прямо над забралом, открылся тускло светящийся рубиновый глаз — там, судя по всему, помещался средней мощности лазер. Кроме того, везде, где ни попадя, из лат повырастали шипы, и на груди из потайной дверцы высунулась аккуратная пушечка. Одним словом, незнакомец ощетинился смертью, и Квонледу в его рваной майке и тренировочных штанах сделалось как-то не по себе.

- Погоди! - крикнул он. - Не стреляй, дай прочесть отходную!

По-видимому, поработитель сохранил все же остатки чести, поскольку опустил оружие и кивнул. Шевеля для виду губами — сколько, интересно, времени у него в запасе? - Квонлед лихорадочно пытался вспомнить единственное известное ему заклинание, Жуткое Проклятие Чесотки, которое однажды напустили на него деревенские ребятишки в Земле Кориол. Сделали они это шутки ради, не надеясь на успех, но Квонлед тогда был неопытен, это был первый его визит в Землю Мифа, и подействовали чары просто сногсшибательно — на глазах у всего честного народа Фотурианец, посол цивилизации, защитник слабых и угнетенных, принялся чесаться, как завшивевший кандальник, которому наконец-то расковали руки. Он скреб себя везде, где только можно, позабыв обо всем на свете — об Упорядочивании Вселенной, Фотурианстве, гуманизме и человеческом достоинстве вкупе со своей великой миссией. Чесотка овладела им целиком, он корчился в пыли, пока проходившая мимо ведьма не сжалилась и не сняла с него заклятие. С тех самых пор Квонлед и невзлюбил колдовство, однако теперь ничего другого ему не оставалось — в конце концов, лучше один раз прибегнуть к запретным силам Сказки, чем оказаться в могиле из-за дурацкого принципа!

- Предаю себя в руки Твои… - начал Квонлед, как заведено, с молитвы, сочиненной некогда Фотурианцем Данклигом, а затем, буквально на полуслове, перешел к заклинанию, которое наконец-то вспомнил. Звучало оно так:

Зад, подмышка, пах, спина -
Обуял вас зуд, несчастных,
Вас чесать теперь напрасно -
Нос, подмышка, пах, спина!

Сопровождалось все это магическими пассами, довольно бестолковыми, и подпрыгиванием на одной ноге.

- Это так у вас прощаются с жизнью? - спросил воин. - Идиотский обычай, нечего сказать! Сейчас я пущу тебя в распыл, вот только… Только… А-апчхи! А-аа-апчхи! Да что это такое, черт возьми, почему у меня так чешется в носу? Апчхи! - еще один чих сотряс черные доспехи, и Квонлед понял, что вот он, его шанс.

Он бросился к себе в дом, и когда действие заклятия кончилось, предстал перед захватчиком в полном своем облачении, разве что вместо кованых сапогов на нем были домашние тапочки. Одет был Квонлед в Фотурианскую мантию — красную, с вышитыми на ней языками пламени, а в руках у него был заветный Предмет Нид, имеющий форму копья. Звался он Древом Жизни — как и остальные Предметы, он был черновой версией Творения, живым существом, которое одно заполняло бы всю Вселенную, не приди Творцу в голову идея населить ее людьми.

От разрастания Древо удерживало особое поле, манипулируя которым, Квонлед мог изменять форму Предмета по своему усмотрению. Служило оно ему и перчаткой, и доспехом, и тростью, и креслом, когда не на что было присесть, и темницей для врагов, и веревкой, и путами, и даже ночным горшком — не для себя, конечно, для малыша Эсгара. Ныне же Квонлед собрался использовать копье в качестве оружия — удивительно, но за двенадцать лет, что он работал Фотурианцем, такое было с ним впервые.

Ослабить поле на одну квадриллионную! - скомандовал он, а затем энергичным пассом рассеял Проклятие Чесотки. Воин к этому времени уже катался по Земле, скрежеща латными перчатками по грудной пластине доспеха, и из забрала доносились поскуливания вперемешку с ругательствами. Едва колдовство потеряло силу, он вскочил на ноги и, завидев Квонледа, устремился прямо к нему.

- Что это? - вопил он. - Что ты со мной сделал?

- Скромный подарочек из Земель Мифа, - ответил Квонлед, отступая назад. - Скажи спасибо, что я его отменил, хотя мог этого и не делать. Может быть, лучше поговорим?

- К черту разговоры! - крикнул воин. - Ты наболтал на восемь казней, раб! Во имя Вождя я не стану марать об тебя технологию Земли Шлараф, нет, я убью тебя по старинке, варварским способом!

С этими словами левая его рука трансформировалась в большой зазубренный меч, и этим мечом он принялся размахивать с большой сноровкой. Р-раз — и меч чуть не отсек Квонледу пальцы, два — и он полоснул Фотурианца по груди, три — и большой кусок Фотурианской мантии с треском оторвался и повис на лезвии красной тряпочкой.

- Ну, довольно! - воскликнул Квонлед и четвертый, обещавщий быть смертельным, удар парировал с такой силой, что противник его замешкался. - Ты, я вижу, неплохо обращаешься с мечом, а я вот совсем не умею драться. Что дубина, что шпага - любое оружие мне одинаково чуждо. В этом и заключается моя сила. Поскольку я не владею толком ни одним оружием, я могу атаковать любым, не думая о его слабых и сильных сторонах, уповая лишь на то, что как-нибудь, но попаду по врагу. Сейчас ты увидишь, как это работает. Защищайся!

И Квонлед отважно бросился на врага, размахивая булавой, в которую трансформировалось его копье. Удар он нанес уже глефой, а вот отбивать сопернику пришлось шипастый моргенштерн, который на обратном пути обратился в ржавый серп, чуть не лишивший самого Квонледа уха. Фехтовал Фотурианец совершенно бестолково, но даже просто находиться рядом с ним уже было опасно, поскольку из-за постоянных превращений Древа невозможно было предсказать, где именно в конкретное мгновение появится очередной острый клинок. Так что, каким бы подготовленным ни был «Зигфрид», пришлось ему нелегко.

Получив удар в грудь, он воскликнул: «Кровь и железо!».

Схлопотав по булавой по плечу, простонал: «Тертония превыше всего!».

После того, как сверкающая коса вонзилась ему в наплечник, он воскликнул: «Раса и Вождь!».

Склоняясь под градом метательных ножей, прошептал: «Так бодается тертонский единорог…».

Когда же Квонлед поднял копье для последнего удара, воин неожиданно убрал меч и стал шарить рукой по земле, словно разыскивая что-то.

- Ты чего? - спросил у него Фотурианец. - Поднимайся, мы еще не закончили!

- Моя шпаргалка! - заныл шларафец. - Я не могу найти свою шпаргалку! Там у меня записаны все лозунги и крылатые слова! Ты нигде здесь не видел бумажки, раб?

- Раб точно не видел, - сказал Квонлед. - А свободный человек мог бы и поискать.

- Поищи, - попросил воин. - Поищи, пожалуйста, я тебе все, что хочешь дам! Я без этой бумажки - как без рук! Все, что я тебе тут болтал, я читал с нее!

- Ого! - сказал Квонлед. - Да, штука важная, что и говорить. Слушай, а это не она, часом? - и он показал поборнику Вождя листок бумаги, который в пылу схватки выпал у того из прорези в доспехе.

- Она самая! - обрадовался шларафец. - Давай ее сюда!

Но Квонлед, разумеется, поступил иначе. На глазах у изумленного воина он смял бумажку, засунул в рот и принялся жевать. Глоток - и шпаргалки не стало.

- Это же… Да как же так? - растерянно спросил воин. - Что же я теперь буду делать, а?

- Что хочешь, - сказал Квонлед. - Ты же Зигфрид - вот и делай то, что ему полагается.

- Но, но… - пролепетал шларафец. - Там ведь действительно Все написано, понимаешь? И что про Вождя надо думать, и для чего захватывать планеты, и все эти речевки и выкрики…

- А без бумажки ты не сможешь? - полюбопытствовал Фотурианец.

- Нет, не смогу, - сокрушенно покачал головой воин. - Так уж меня научили, что без указаний - нельзя. Да, это ж надо было так облажаться! Смотри, - показал он на свой доспех. - Я ведь подготовлен по высшему разряду, солдат-колонизатор, пионер белокурой расы! Латы эти благословлены Вождем, орудия эти спроектированы Вождем, все надежное, все выдержало, но вот шпаргалка…

- Дай догадаюсь, - сказал Квонлед. - Шпаргалку писал ты сам?

- Именно. Потому-то она и подвела. Паршивый из меня Зигфрид-завоеватель… А все отец - куда тебе, сынок, в сельскохозяйственный, поступай в Академию, послужи Вождю! Тьфу!

Сказав так, он что-то нажал у себя на шее, и в ту же секунду шлем, выпустив струйки пара, поднялся вверх и отъехал куда-то за спину, открывая лицо шларафца. Под маской беспощадного победителя скрывались, как и следовало из фотографии, черные волосы, жесткие и кучерявые, и характерный горбатый нос.

- Вот такой я на самом деле, - сказал он чистым деревенским тенорком. - Дурень Ганс, свинопас из Катцендрека.

Они сидели на крыльце у Квонледа, пили свежезаваренный чай, и Дурень Ганс рассказывал Фотурианцу о Вожде, белокуром лорде Холокосе, решившемся завоевать всю Вселенную для своего возлюбленного народа.

- Когда он стоит на трибуне, не любить его невозможно, - рассказывал бывший «Зигфрид». - Все вокруг работает на него: знамена, парадная форма, ряды штурмовиков. Я видел, как люди бросались под колеса его машины, как женщин охватывал зуд желания при одном только его виде! Нет, это не колдовство, наш мир не принадлежит Мифу — тут нечто более глубокое. Когда ты стоишь посреди толпы, тебя так и тянет восхищаться Вождем. Когда ты один, наедине с собой, он нравится гораздо меньше. Черт, это трудно объяснить! Ты же видел, каким беспомощным я оказался без бумажки — словно меня окончательно отрезали от чего-то, чем Холокос управляет одной левой. Предупреждаю тебя, Квонлед, если ты по своей Фотурианской привычке помчишься освобождать Землю Шлараф, помощи от меня не жди. Более того, опасайся меня, как врага!

- Почему это? - спросил Квонлед. - Ты же вроде здравомыслящий человек, а не фанатик.

- Здесь — да, - сказал Ганс. - Но там, на Родине… Мы, шларафцы, странный народ, у нас немало, хм, особенностей. Прежде всего, мы любим сильную руку, любим сверх всякой меры. Если бы вместо обычных плакатов «Слава нации!» и «Ты нужен расе!» Вождь приказал бы развесить повсюду лозунги вроде «Подчиняйся!» и «Будь рабом, не думай своей головой!», мы бы так хорошо подчинялись и такими послушными были бы рабами, что скоро ему пришлось бы заменить эти надписи на «Ради Бога, подчиняйтесь чуть меньше!» и «Думайте хоть иногда!». Еще мы не можем жить счастливо, нам постоянно нужны трудности и враги. Каждый день у нас — как последний, в любую секунду мы готовы сорваться и крушить все вокруг. Мы и презираем свою Землю и любим ее, и никак не можем понять, чего в нас больше — презрения или любви. Нам, словно воздух, нужен тот, кто направлял бы нас, говорил бы, что можно делать, а что нельзя, и Вождь, если подумать - далеко не худший вариант такого человека. Видишь, если даже здесь, вдали от Земли Шлараф я защищаю Вождя, а представь, что будет, когда мы окажемся на Родине? Да я с ума сойду от верноподданства, я первый всажу нож тебе в спину! Очень прошу тебя, Квонлед, забудь о Шларафе, пока не поздно! Ничего хорошего нам ваше Упорядочивание не принесет, уберешь ты этого Вождя, так незамедлительно появится другой!

- Интересно, откуда?

- А откуда они всегда появляются? - развел руками Дурень Ганс. - Из нас, то бишь из толпы. Всегда найдутся обиженные и оскорбленные, и тот, кто сумеет сыграть на их мечтах и страхах — тот и станет новым Вождем.

- Обиженные и оскорбленные, говоришь? - Квонлед почесал затылок. - А если их подбодрить, утешить, осчастливить, наконец — как думаешь, станет им тогда нужен Вождь?

- Не знаю, - сказал Дурень Ганс. - Были у нас такие, кто пробовал, но что-то о них ничего не слышно. Понимаешь, Квонлед, нашим обиженным и оскорбленным нравится обижаться и оскорбляться, вот в чем проблема. Как-то так получилось, что это единственная вещь, которая доставляет им удовольствие.

- Да ну? - поднял бровь Фотурианец. - Как-то слабо верится.

- Не хочешь — не верь. Смотри: вот обычный человек, не талант, но и не ничтожество, посредственность, в общем. Никто его не обижает, потому что никому он не нужен, но и не награждает никто. А хочется значимости, хочется признания. И вот приходит к такому человеку Вождь и говорит: смотри, тебя обижают, у тебя отнимают твое. Вроде бы непонятно — кто обижает, что отнимают — ибо никто его лично не ругает и ничего не отбирает — и вместе с тем лестно, ибо выходит, что есть у этого человека что отбирать и есть за что обижаться. За что, спрашивает он Вождя. За нацию и страну, отвечает Вождь, частью которых ты являешься. Это великие нация и страна, и принадлежность к ним автоматически делает тебя великим, даже если сам по себе ты — дерьмо.

Дурень Ганс вздохнул.

- Вот и как после такого отказаться от завоевания Вселенной, а? - спросил он. - Иди за Вождем и получишь величие на блюдечке, оставайся у себя дома — и никакой значимости тебе не видать. Вот и приходится глушить в себе разум и лелеять обиды и страхи, потому что пугливых Вождь любит, а разумных — нет.

- Не любит, значит, разумных? - нахмурился Квонлед. - Ну, я ему покажу, на что способны разумные люди. Ты напрасно думаешь, Ганс, что я не понимаю, с кем имею дело. Все эти тираны на одно лицо — запугать неразумную, отчаявшуюся толпу им под силу, но вот человек добрый, сильный и храбрый непременно посадит их в лужу. Ну и что, что у него есть пушки, танки, дирижабли и сто миллионов солдат? Я — Фотурианец, мне не впервой воевать против превосходящих сил. В конце концов, Вселенная тоже не маленькая, а мы все же как-то ее Упорядочиваем. Давай, поднимайся, вернем твоей Земле приличный вид!

- Ладно, - сказал Дурень Ганс. - Поступай, как знаешь. Видит Бог, я старался тебя отговорить, но ты и черта убедить сумеешь. Еду с тобой, что мне еще делать? Будем надеяться, что ты прав, и я не всажу нож тебе в спину.

- Как бы не так! - сказал Квонлед. - Мы еще выпьем за нашу победу, а Холокоса определим в кельнеры — на большее это пивное брюхо не тянет. Ну, вперед!

И они сели на корабль и отправились в путь.

Уже на подлете к Земле Шлараф стало ясно, что к завоеванию Вселенной Холокос готовится всерьез. ОколоЗемное пространство кишело военными спутниками, эсминцами, дредноутами, и как бы Квонлед ни мучил радиоприемник, из него раздавались лишь военные марши да сводки с бранных полей. Вождь, разумеется, побеждал, всегда и везде, однако Дурень Ганс сообщил Фотурианцу по секрету, что кампания идет вовсе не так гладко, и в той же Земле Советто тертонцы вязнут который уж год.

Поделившись этой страшной тайной, бывший «Зигфрид» тут же зажал себе рот:

- Вот видишь, - промычал он. - Начинается! Чем ближе я к своему народу, тем труднее мне сдерживаться! У тебя случайно не найдется сапога?

- Найдется, - сказал Квонлед. - Посмотри в кладовке. А на кой черт тебе сдался сапог?

- Буду его целовать время от времени, - сказал Дурень Ганс. - Это как сублимация - поможет сохранить ум ясным. Хорошо бы еще на нем остался гуталин, без гуталина поцелуй не в радость.

Он сбегал в кладовку и вернулся со старым яловым сапогом.

- Не галифе, конечно, но хоть что-то. Ах, Квонлед, - прижал он голенище к щеке, - как же я люблю сильную руку! Пускай топчут, пускай расстреливают — зато для общего блага, во имя государства, чмок, чмок, чмок! Я тебе даже скажу…

Но что именно хотел сказать Дурень Ганс, Квонлед так и не узнал, ибо рубку корабля заполнил мощный, прямо-таки фельдфебельский голос.

- Смиирна! - рявкнул он. - Вы прибыли в Землю Шлараф, родину Вождя и цитадель тертонской расы! Прямо сейчас на вас нацелены наши излучатели, так что доложите о цели вашего визита, да поскорее!

- Соври что-нибудь, - свистящим шепотом посоветовал Дурень Ганс, разглядывая внутренность сапога, и Квонлед послушался.

- Мы здесь, гм, чтобы отдать Вождю дань уважения… - начал он.

- И восхищения, - подсказал Дурень Ганс.

- … и восхищения, - повторил Квонлед. - Слухами о деяниях лорда Холокоса полнится вся Вселенная, и мы хотим лишь засвидетельствовать свое почтение и причаститься его бессмертного гения…

- Слабовато, - покачал головой Дурень Ганс. - С таким энтузиазмом тебе светит только клоун Зигги.

- Кто? - спросил Квонлед, но тут фельдфебельский голос одобрил посадку, назвал нужный пакгауз и отключился.

- Клоун Зигги, - повторил Дурень Ганс. - Видишь ли, мы, тертонцы, трепетно относимся к распространению идей Вождя и для каждого иноЗемного гостя организуем торжественную встречу. Кого именно тебе представят — зависит от заявленной лояльности. Извини, но больше, чем на клоуна, ты не наработал.

- Что ж, - сказал Квонлед. - Клоун так клоун. В некотором роде мы с ним коллеги — я тебе потом расскажу.

И Дурень Ганс был прав: в пакгаузе их действительно встретил клоун. От обычных тертонских штурмовиков, маячивших на заднем плане, он отличался красным носом, нарумяненными щеками и значком «Отличник юмора, казарма №12». Не обращая внимания на Ганса — тот встал в сторонке, прижав к груди сапог — он хлопнул Квонледа по голове пузырем, полным гороха, похлопал себя по заду, затем выпрямился во фрунт и вручил Фотурианцу приглашение в селекционный детский дом «Тертоночка», билет на оперу «Отрочество Вождя» и купон на бесплатную экскурсию по фугасному заводу «Гром и пламя».

После официальной части последовала культурная программа — пантомима и театр теней. На оперативно доставленном белом полотне, при помощи одних только пальцев Зигги изобразил Вождя, принимающего делегацию народов, обрадованных своим порабощением и готовых во имя тертонской расы на все, в том числе и превратиться в бессловесных скотов. Одну за другой клоун показал Фотурианцу все стороны тертонской жизни: узники концлагерей с улыбкой входили в газовые камеры (на входе каждому давали мороженое), штурмовики ломали голову над тем, как бы поплотнее забить казенную яму мертвецами, горели книги, маршировали стальные батальоны, и всякая преданная Вождю семья каждое воскресенье получала в подарок набор — кусок кровяной колбасы, кусочек масла, буханку хлеба и банку консервов (говядина или частик — на выбор).

- Негусто, - заметил Квонлед, на что Зигги издал губами неприличный звук и пояснил глупому чужеземцу, что дело истинных сынов нации — не объедаться деликатесами, но отдавать все для фронта и для победы. Более того, объяснил клоун, по-настоящему преданные тертонцы служат расе и после смерти, своими костями — через них фильтруют сахар — и волосами, из которых делают половые тряпки. Низшим народам, вроде того, к которому принадлежит Квонлед, это покажется варварством, однако именно таким образом тертонские патриоты обретают бессмертие — в желудках своих братьев и сестер, а также в чистых, до зеркального блеска отмытых полах.

- Если у вас остались вопросы, - сказал в завершение встречи Зигги. - вы можете адресовать их моему коллеге, - и показал на высокого офицера с железным крестом и тупой физиономией мясника. - Он с радостью вам ответит (услышав эти слова, офицер красноречиво передернул затвор автомата).

- Нет-нет, - поспешил ответить за Квонледа Дурень Ганс. - Мы патриоты, у нас нет вопросов. Слава Вождю! Ну же, Квонлед, слава! - дернул он Фотурианца за рукав мантии.

- Слава, слава, - повторил Квонлед, и под пристальными взглядами охраны они прошествовали к выходу из пакгауза.

Если верить электронному табло, столица Земли Шлараф называлась Швайнбург, и населяли ее на одну треть булочники, на другую — мясники, а на третью — галантерейщики.

- Вот она, социальная база Вождя! - сказал Дурень Ганс (любовь к Родине овладевала им все сильнее, и теперь он время от времени лизал уже подошву сапога). - Если ты завел себе лавочку, толстозадую жену с двумя сорванцами и облюбовал погребок, в котором по вечерам пьешь с приятелями, то будь уверен — кого-нибудь вроде Холокоса ты поддержишь как миленький!

Глядя по сторонам, Квонлед не мог с ним не согласиться. Первое, что в Швайнбурге бросалось в глаза — неимоверное количество изображений Вождя. Вождь был везде — на стенах домов, на стендах, рекламных щитах, на урнах и автобусных остановках. Вождь улыбался в усы с витрин магазинов и картин уличных художников, его передавали с больших экранов на высотных зданиях и показывали на крохотных экранчиках, вмурованных в парковочные счетчики. Надо отдать должное художникам, везде Вождь был разным — то гневным, то задумчивым, то веселым, то грустным. Он призывал покупать почтовые марки, грозил смертью внутренним врагам, требовал от своего народа порабощать врагов внешних, убеждал пользоваться отечественными зубными щетками и обстоятельно рассказывал о карах, что постигнут тех, кто без билета ездит в метро. Он обращался ко всем и от всех требовал повиновения, самоотречения, безоговорочного доверия и жертвенной любви. Уклониться от его взгляда было невозможно.

Не гнушался Холокос и заигрываний с молодежью. Целая стена была заклеена плакатами, на которых он в обществе подростков рисовал граффити на стенах рейхстага, мемориала Памяти Героев и на бетонном заграждении, окружавшем еврейское гетто.

Не менее убедительной была и пропаганда милитаризма. Держа в каждой руке по ребенку, Вождь провозглашал заботу об армии первой и важнейшей из забот.

Соска — будущая граната,
Кубики — будущий автомат,
Каждая девочка — мать солдата,
Каждый мальчик — будущий солдат.

Или так:

Заводы!
Стойко
Держите планку!
Каждую неделю -
По гаубице и танку!

Или так:

Солдат! Жене контакт половой
Подари, вернувшись с передовой!

Немало внимания уделял Вождь грядущим завоеваниям и невзгодам, которые ради них придется перетерпеть тертонской нации. Например:

Ноет о мире трус пацифист,
Слезятся глаза коровьи.
Занесем пацифиста в расстрельный лист,
Пускай умоется кровью.

Или так:

Жгите театры и книги,
Нынче не время грезить,
Сердце еврейской лиги
Пронзим раскаленным железом!

Или так:

Нас много, и мы голодны,
Нам не хватает страны,
А коль Мирозданье захватим,
То нам и его не хватит!

Или так:

Наполненная утроба
Успехов бежит боевых!
Для фронта — диетическая сдоба,
Для тыла — солома и жмых!

Или так:

Не жальтесь, тертонцы, что в ваших домах
Последние крохи тепла развеются!
На фронте куда свирепей зима,
Вашим теплом наши воины греются.

Или так:

В картонной коробке уснул ребенок,
Гильзу сжимая вместо игрушки.
Тертонец! Нации не до пеленок,
Стране нужны танки, стране нужны пушки!

В сущности, с Вождем в Швайнбурге было связано все, мало-мальски полезное, ценное или съедобное — в этом Квонлед убедился, зайдя в первый попавшийся магазин.

Продавались там батончики со вкусом Вождя, резиновые мячики, чья этикетка гласила «Как Вождь на ощупь!», пятьдесят видов дезодоранта «Запах Вождя», кассеты с Его речами, папиросы «Чистота расы», таблетки от кашля «Кровь и железо», статуи Вождя всех размеров — от маленькой, с мизинец, до ростовой, мармелад «Поцелуй Вождя», иллюстрированные журналы «Смех Вождя» и «Кровь и почва», разноцветные зонтики, каждый с портретом Вождя, яблоки элитного сорта «Вождь», набор галстуков «Выбор Вождя», книжка-раскраска «Вождь принимает парад Освободительной армии, возвращающейся из завоевательного похода», колбаса «Вождь», белый и черный хлеб «Вождь», сардины «Вождьфлот», сыр «Вождь», сахарный песок вразвес «Бункер Вождя», говяжий жир в вакуумной упаковке «Вождь принимает посла Земли Советто», творожные сырки «Вожденок» и «Вождь Сгущенное молоко», наборы специй «Вождиссимо», томатная паста «Вожделение», банки горошка «Вождь в кино», открытки «Вождь и времена года» и «Настроения Вождя», ассорти мороженного «Каждому свое»и «Труд освобождает», кукольные наборы «Белокурая бестия», «Сверхчеловек», «Вождь», «Дом Вождя», «Машины Вождя», «Женщины Вождя», «Соратники Вождя», «Куколки Вождя», «ЛЕГО Вождь», «Вождь-инвалид», напалечные куклы «Вождь», наборы для аппликация «Вождь и народ», «Вождь и соратники», «Вождь против динозавров», «Вождь и чистокровные тертонцы», драже «Гений Вождя», сахарная пудра «Блеск Империи», сливочное масло «Жизненное пространство», маложирный творог «Умиротворение агрессора», говяжьи сардельки «Штурмовик», колбасный фарш «Монумент», тарелки, украшенные монограммой Вождя, карнавальные маски Вождя и соратников, двести двадцать восемь изданий популярной книги Вождя «Моя изба», посвященной особенностям деревообработки в условиях крайнего севера, маргарин «Альберих», компот из сухофруктов «Валькирия», восемь тысяч глянцевых брошюр Анны Нербе «Великая тайна клопов», колготки «Нибелунг», свиная вырезка «Брунгильда», пиво «Тертонское», «Боевое», «Кровавое», «Железное», «Почвенное», пирожки с чечевицей «Буря и натиск», растворители «Гайст» и «Абсолют», ершики для унитазов «Чистый разум», тормозная жидкость «Сверхчеловек» и, наконец, баночный хрен «Панцеркампф» со скидкой пять процентов, судя по всему - просроченный.

- Гм, - сказал Квонлед. - Я, пожалуй, куплю что-нибудь шутки ради.

Он постучал по прилавку и обратился к продавцу.

- Любезный, можно мне мыла?

- Пожалуйста, - продавец мгновенно выложил на прилавок несколько цветных брусочков. - Вот «Цыганское», третий сорт (фиолетовое), «Еврейское», второй (желтое), «Тертонское», первый и наивысший (белое). Вам какое?

- Цыганское? - переспросил Квонлед. - Это то, что я думаю? Мыло сделано из…

- Из цыган, конечно же! - воскликнул продавец. - Только тщательно отобранные образцы, преимущественно дети. Раздели, помыли, обработали составом от насекомых, и вперед — в Комнату Смеха.

- Комнату Смеха?

- Совершенно верно. В этой комнате из детей делают мыло, поэтому она и называется Комнатой Смеха. Если бы она называлась Комнатой Мыла, никто бы в нее по доброй воле не зашел. А заставлять — не в наших правилах, знаете ли. Все, что рабы тертонской нации делают для Вождя — они делают добровольно и с величайшей радостью.

- Понятно, - сказал Квонлед. - А фиалкового мыла у вас нет?

- Какого, простите?

- Фиалкового.

- Постойте, постойте… - продавец почесал затылок. - Фиалка — это такой цветок, да?

- Совершенно верно, - Квонлед слегка поклонился.

- И с помощью этого цветка делают мыло?

- Именно.

- Ну, тогда ничего такого у нас нет, - засмеялся продавец. - Мыло из цветов, ну, вы и шутник, господин хороший! Зачем какие-то цветочки, когда его можно делать из лучшего, наикачественнейшего человеческого жира, который в изобилии поставляется нам превосходными санаториями, вроде того, что находится в Земле Штальхаузен?

- Штальхаузен, - задумчиво сказал Квонлед. - Я помню эту Землю, там сплошной концлагерь…

- Санаторий, - поправил его продавец. - С бассейном и шведским столом по вторникам.

- Неважно. Я бы все же купил фиалковое мыло. Жаль, что у вас его нет.

- А я настоятельно рекомендую вам «Цыганское», - продавец убрал руку под прилавок. - Возьмите, очень хорошее, а фиалки и «концлагеря», как вы их называете — выбросьте из головы.

- Квонлед, пошли, - зашептал Фотурианцу на ухо Дурень Ганс (злополучный сапог он, словно самое дорогое, прижимал к груди). - Он нажал на тревожную кнопку, здесь сейчас будут штурмовики!

- Правда? - сказал вслух Квонлед и крепче взялся за копье. - Ну, вот я их и спрошу насчет фиалкового.

Штурмовики не заставили себя ждать. Были это ражие детины в серых мундирах с лицами цвета сырого мяса. Шел от них густой пивной дух, и в руках они держали кто автомат, а кто — тяжелые дубинки из армированной резины.

- Ага! - ткнул командир пальцем в Дурня Ганса с его сапогом. - Ногопреступление! Сержант, зачитайте приговор!

Сержант, неотличимый от своих товарищей, загундосил:

- Как заявил на тринадцатом пленуме Вождь, ноги гражданина являются достоянием тертонской нации, то есть поддерживают его на пути к светлому будущему. Следовательно, недопустимы: переломы, вывихи, мозоли, подножки, танцы чечетка и краковяк. Также запрещается пренебрегать сохранностью ног, а именно использовать обувь не по прямому назначению. Ногопреступление карается пребыванием в оздоровительном санатории сроком от месяца до четырех лет.

- Слышал? - обратился командир к Гансу. - Бросай, живо, не то накинем срок!

Бледный, как мел, Ганс повиновался, и сапог с глухим стуком упал на пол. «Тертония, Тертония превыше всего», - еле слышно запел бывший Зигфрид. Пока еще он держался, но воля Вождя и любовь к нации с каждой секундой овладевали им все сильнее.

- Так, с этим понятно, - сказал командир. - А что второй? - наставил он жирный палец на Квонледа.

- Мылопреступление, - угодливо подсказал продавец. - Сомнения в качестве.

- Не веришь, значит, в тертонское мыло? - спросил командир у Квонледа. - Ну, из тебя-то, знамо дело, товар выйдет получше. Взять обоих!

Взметнулись дубинки, поднялись дула автоматов, и Квонлед активировал свое копье. Плоть Древа потекла, загустела и обернулась доброй сотней рук — мужских, женских, детских. Руки эти крепко вцепились в тертонцев, зажали им уши, рты, носы. Штурмовики боролись напрасно: минута — и все они оказались прижаты к гладкому розовому стволу, с вершины которого на происходящее взирал равнодушно огромный, с голубой радужкой, глаз.

- Вот и все, - сказал Квонлед и пожал Древу одну из мужских рук. - На силу у фотурианцев всегда найдется, чем ответить. Раздавить Вождя — дело плевое, важнее научить людей не лизать Вождям сапоги. Что скажешь, Ганс? Не пора ли нам наведаться к Холокосу и побеседовать по душам? Поедим колбасок, выпьем пару пи…

Он не договорил — его ударили по голове, ударили сзади. Квонлед рухнул, как подкошенный, прямо в объятия Древа. Руки обняли его, смягчили падение, а одна, совсем маленькая, с розовыми ноготками, принялась чесать его жесткие непослушные волосы.

- Извини, что так вышло, - сказал Дурень Ганс Квонледу, едва тот очнулся. Они лежали на дощатом полу, укрытые брезентом, рядом с товарищами по несчастью. - Я ведь предупреждал, что потеряю голову.

- Ничего, ничего, - пробормотал Квонлед и высвободил из-под соседа руку - ощупать ссадину на затылке. - А где копье? Они его забрали?

- Да, - голос Дурня Ганса звучал грустно.- Теперь оно принадлежит Вождю, как и мы с тобой.

- Выкрутимся, - сказал Квонлед. - Не падай духом. Куда мы едем?

- Не мы едем, а нас везут, - повернул к нему голову сосед - сморщенный, словно копченый, тертонец. - Профессор Клугкопф, приговорен к превращению в поташ за то, что обнаружил у Вождя еврейские корни. А вы какими судьбами? Вы ведь нездешний, я вижу - не там перешли дорогу? Чихнули рядом со статуей Вождя? Перепутали строчки в государственном гимне?

- Мне не понравилось мыло, - ответил Квонлед.

- И все?

- И все.

- Скажите пожалуйста! - удивился профессор и в тот же миг довольно чувствительно толкнул фотурианца в бок и даже попытался укусить его за ухо. - Эй, вы, помогайте, это мыльник очередной, они оба мыльники!

- Темную ему! - прогудел откуда-то справа сиплый бас. - Во имя Тертонии, за Вождя!

- Стойте, стойте! - Квонлед пихнул лбом профессора, лягнул кого-то в голову и изо всех сил заработал локтями: на-ка, получи, в нос, в глаз, в зубы! - Разве вы сами - не жертвы Вождя?

- Что? - Клугкопф отпустил волосы Квонледа. - Эй, друзья, угомонитесь! Свое эти мерзавцы получат в бараке, а пока я растолкую им, что к чему.

Возня мигом улеглась - видимо, среди заключенных профессор пользовался уважением - и он продолжил:

- Во-первых - да будет вам известно - в этом прекрасном фургоне, оборудованном по последнему слову техники, собрались исключительно почитатели и сторонники Вождя, который, осуждая их на смерть, руководствовался идеями наивысшей любви и пользы для тертонской нации. Если мы и жертвы - что, впрочем, тоже неверно, ибо мы осознавали, что делали - то лишь собственной преступной натуры, кою не сумели обуздать.

Профессор перевел дух.

- Как известно, Тертония - лучшее из всех государств в Земле Шлараф, и лучшее вовсе не потому, что единственное. Оно настолько хорошее, что все его недостатки, которых не существует, совершенно меркнут рядом с его достоинствами, которые представлены в избытке. Что из этого следует? А то, что найти в Тертонии что-то плохое можно только в том случае, если ищешь это плохое намеренно, желая унизить, навредить, оклеветать - то есть, если ты изначально преступник. Ясно? Движемся дальше. Виновным считается и человек, который обнаружил какой-то недостаток и не смог его замолчать. Таков, к примеру, мой случай. Будучи ревностным поклонником Вождя, я исследовал его генеалогическое древо в надежде обнаружить там богов и героев Земли Шлараф. Сердце подсказывало мне: остановись, забудь об истине, тертонская наука обойдется и без тебя, но я оказался несдержан, самонадеян, глуп и копнул слишком глубоко. Едва я осознал свое преступление, я заявил сам на себя. Понимаете? Не Вождь был виновен в своих еврейских корнях - он ведь никак их не обнаружил, а я, который не сумел обуздать свое любомудрие. Что же касается вас, то ситуация еще проще. Вы оказались недовольны там, где недовольным быть нельзя - вот и расплачивайтесь за ваш дурной характер. Остальное вам скажет трибунал.

- Неужели нас все же будут судить? - с надеждой в голосе спросил Дурень Ганс. - Когда я улетал, ничего такого не было.

- А как же, - сказал Клугкопф. - Но не обольщайтесь. Трибунал, как и непосредственно наказание, служит прежде всего уничтожению преступника. Вас будут допрашивать по ночам, пытать электрошоком, а также ломать конечности - все в рамках закона, разумеется. Когда же вы окажетесь раздавлены, искорежены, стерты в порошок, вам вынесут смертный приговор, и вы будете ему только рады. Более того, перед смертью вы искренне полюбите Вождя - просто потому, что не полюбить его нельзя. А теперь тише, потому что мы, кажется, приехали.

Под лязг затворов, под лай овчарок арестантов выгнали из машин и построили на плацу в две шеренги. В первую встали тертонцы со сроком от пятнадцати лет "санатория", во вторую - все, кто наработал на меньшее. Сопровождали построение зуботычины, пинки, удары прикладов, не обошлось и без давки, из которой несколько человек вытащили бездыханными. Едва же толчея окончилась, на трибуну взошел комендант концлагеря и сообщил, что, независимо от срока заключения, все вновьприбывшие будут уничтожены ровно через три дня.

- Зачем тогда суетиться? - шепотом спросил Квонлед Дурня Ганса.

- Для порядка, - ответил тот. - Вот увидишь, умерщвлять нас тоже будут по алфавиту.

Полночь, концлагерь спит беспробудным сном. Первая партия людей уничтожена, вышла на свободу дымом из гигантских труб, и лагерный палач мейстер Дункельшаттен пометил кроваво-красной краской следующих своих жертв. Квонледа и Дурня Ганса среди них пока нет, они отданы на съедение третьему, последнему дню, и вот Фотурианец и выпускник тертонской Мифологической академии лежат среди спящих товарищей и беседуют едва слышным шепотом, который для любого, кто вошел бы ночью в этот мрачный вонючий барак, прозвучал бы продолжением дыхания еще живых мертвецов.

Дурень Ганс. …и так я стал студентом академии Мифа Земли Шлараф. Зачем Холокосу нужны все эти дряхлые легенды — о Зигфридах, Кримхильдах, Брунгильдах и прочих Хагенах – легенды, которые невесть кто придумал, и невесть кто пронес через тьму веков? Почему он хочет насадить их по всей Вселенной и направляет для этого людей вроде меня? Не знаю. Быть может, это просто желание узаконить свою власть, придать ей обличье поблагороднее. Сам посуди: даже последняя сволочь знает в глубине души, что жечь людей словно дрова — недопустимо, и потому-то ей и нужны все эти древние изверги, которым были интересны лишь попойки да бесконечная война — нужны, чтобы заявлять с гордым видом: все наши предки поступали так же, мы лишь продолжаем традицию, освященную веками. Все деяния Холокоса, все его мечты и планы об окончательном господстве — суть паразитизм на Мифе, гнусный, отвратительный паразитизм. А ты, Квонлед?

Квонлед. Что я?

Дурень Ганс. Какова твоя история? Ты ведь не родился Фотурианцем, нет? Как получилось, что ты живешь на своей луне один и покидаешь ее лишь для того, чтобы сразиться с чудовищами и тиранами?

Квонлед. Это было давно, не хочу вспоминать.

Дурень Ганс. А если все-таки вспомнить? Расскажи, нам терять больше нечего.

Квонлед (со вздохом) Ладно, хочешь знать — слушай. Я родом из Земли Гилвур, скованной вечным льдом. Подземным городом, где я жил, правил Механический Бог, гигантский компьютерный кретин. Законы, что он выдумывал, были совершенно бессмысленны, но его слушали, потому что он был огромен, а в сознании людей величина всегда связана с величием. Компьютер для моих соплеменников был символом власти, его почитали и боялись — все, кроме учеников Шутовской школы. Помнишь, когда мы встретили в порту клоуна — я еще сказал тебе, что в некотором роде он - мой коллега? Это чистая правда. Некогда я, Квонлед Свободный, достославный Фотурианец — мечтал стать шутом. В самом деле, что может быть лучше кафтана с бубенцами, лучше ужимок, гримас и шутовской беспредельной свободы? И вот я учился паясничать, дурачиться, давать советы королям — но учение мое шло плохо, материал мой сопротивлялся веселой науке, я оказался слеплен из слишком серьезного теста. Нет, не так. Два начала боролись во мне — тяга к высоким словами и поступкам и жажда смеяться над всем и вся. Сколько я себя помню, я всегда был полем боя — и побеждала всякий раз не та сторона. В минуты, когда от меня требовалось воспарить к вершинам духа, я был ребячлив, насмешлив и несерьезен, когда же обстоятельства требовали шуток, я, напротив, каменел в героической позе, с мечом, воздетым в небо, и словами о подвигах, застывших на устах. Стоит ли говорить, что шутом я был нестоящим, скверным? Но именно нестоящий шут задумался однажды о том, что, если смех превыше всего, почему только над одним нельзя смеяться в Земле Гилвур — над Механическим богом, болваном из болванов, облеченным в кремний и сталь?

И вот с горсткой друзей я составил заговор — вышутить правящую махину до полного ее впадения в ничто, освободить наш город от глупых законов, от тирании тупого величия и бессмысленного трепета перед огромным и непостижимым. Но вот беда — в те дни я не только подвизался на ниве злоязыкого шутовства, но также любил и был любим. Любовь моя — сейчас ее нет на свете: вышел срок, вышел срок, все мы в нашей Земле жили до сорока — не одобряла несерьезности, ей нужен был солидный, уверенный в себе человек, не гаер с пригоршней гэгов, а старший мастер-наладчик, каковым я успешно притворялся все дни, что проводил с ней. Проклятая раздвоенность мешала мне везде: отрабатывая шутки, я вспоминал любимую и серьезнел, выдавая же себя за человека обстоятельного, внутри весь сжимался от рвущегося наружу смеха.

Стоит ли удивляться, что бунт против Механического Бога вышел и концом моей любви? О, нет, любимая моя не плакала бы, исчезни компьютер-тиран навеки, но от революции она, как и от всего остального, тоже требовала серьезности, торжественности. Идеалом бунтаря был для нее юноша с горящими глазами, бледный, с крепко сжатым от гнева ртом. Что же она увидела, когда мы с друзьями вышли смехом и глупостью сокрушить логические цепи нашего повелителя? Нечесаные космы, шутовской грим, скабрезные шутки — легкомыслие, легкомыслие во плоти! Обман раскрылся, я освободил свой город, но любимую потерял навсегда, ибо, серьезная натура, она была не склонна прощать вранье. «Так ты не мастер-наладчик?» - сказала она мне, герою. - «Как ты тогда будешь обеспечивать наших детей — без солидной профессии, без карьеры и будущего? Каждый день будешь совершать по подвигу? О, нет, ты, наверное, собрался пробавляться шутовством — корчить гримасы на углу улицы, чтобы набрать полную шапку монет!».

В ее словах была правда, да, но правда была и в том, что сделал я сотоварищи. Не думаю, что человек серьезный, крепко стоящий на ногах, был бы соперником всесильному компьютеру, доселе державшему в узде весь наш взрослый, цивилизованный мир — нет, победили его именно наши беззаботность, веселье, алогизм, шутовские безумие и дикость. Но что я потерял, а что приобрел с этим подвигом? Теперь я не думаю, что был бы счастлив с ней — в конце концов, правда однажды раскрылась бы, и я был бы изгнан — но тогда это была трагедия, и я раскололся надвое. Шутовство и веселые проказы сделались мне омерзительны, но не меньше презирал я и серьезную жизнь, для которой совершенно не годился. Я словно выпал за некие пределы, которые когда-то сам себе очертил, и оказался на ничейной, обессмысленной земле. Кто я, что мне делать, как одолеть разлом в себе, что любить, что ненавидеть — вот над чем я бился днем и ночью, забыв друзей, забыв все на свете.

Кто вызволил меня из этого колодца, куда я сам заточил себя? Ондрид, Первый Фотурианец – в наших краях он появился как раз вовремя, ибо народ уже начал уставать от свободы. Механический Бог был тираном, да — но в то же время он управлял водопроводом, заведовал вентиляцией, да и всем в нашем городе, что было сложнее утюга. Мы были рабами компьютера, но рабами сытыми и согретыми, и вот люди прокляли шутовство и в подражание ушедшему владыке приняли закон, запрещающий смех — даже тот, что вызван щекоткой. Первыми его жертвами стали мы, смехачи, и только-только нас обмазали смолой и подвели к ледяной пропасти, куда нам суждено было обрушиться вопящими факелами, Ондрид, бывший в толпе, вмешался и остановил время. Чем ему понравился я — не самый храбрый по сравнению с товарищами и уж точно не самый смешной — не знаю; так или иначе, Первый предложил мне стать Фотурианцем, солдатом цивилизации, борцом с ужасами Мифа. «Пусть это будет шутки ради, - сказал он. - Есть у меня сказочный силач, принцесса, мертвец, обжора, почему бы не обзавестись шутом? Я вижу в тебе кое-что, мой мальчик: сейчас ты расколот, но однажды соберешься воедино и совершишь что-нибудь великое». Что мне оставалось делать? Я выбирал между пропастью, завершающей мою шутовскую карьеру, и битвой за Будущее — и выбрал битву, предав своих товарищей, наши общие шутки и смех.

Тогда мне было двадцать, а ныне мне тридцать пять, и я до сих пор не преодолел разрыв. Меня по-прежнему тянет смеяться, когда всем вокруг не до смеха. Я валял дурака перед Зверем из Земли Зиф — а ведь то была сама смерть Упорядоченного мира, я веселился перед лицом Кирки, грозившейся превратить меня в кабана, и, конечно, я вдоволь поиздевался над тобой, бедный друг, во время нашей первой встречи. В противовес я был смертельно серьезен в истории с леди Но, хотя реальность Земли Хальрав располагала больше к веселому фарсу; я заступался за безумцев, над которыми потешалась толпа, и сочинил героическую поэму о дураке, показавшем королю задницу. Я делал многое, но никогда шут и герой во мне не сливались воедино, а это, если верить Ондриду, значит, что я до сих пор не совершил ничего великого.

Дурень Ганс (мрачно). Мы, похоже, уже ничего не совершим. Но все же почему ты один? Неужели так подействовала на тебя первая любовь? В конце концов, вы, Фотурианцы — видные ребята, и если правда то, что про героев мне рассказывали в Академии Мифа, проблем с женщинами у вас быть не должно.

Квонлед. Если ты имеешь в виду интрижки — была парочка, да. А любви — любви больше не было. Ты никогда не думал, что именно любят, Ганс? Мужчина в женщине, и наоборот?

Дурень Ганс. Ты хотел сказать — кого?

Квонлед. Нет, что. Любят тело, к которому можно прижаться, которое можно обнять. Любят кожу, волосы, запах. А кто такие Фотурианцы? Много ли в нас телесного? Мы — это идея, абстракция, одинокая человеческая мысль, Дух, а не Плоть, герои, но никак не любовники. Мы — это лекарство, необходимое, но совсем не желанное. Нас терпят, но любовью мы обделены.

Дурень Ганс. Ты говоришь так, словно у тебя нет тела. Что же тогда завтра отравят газом и сожгут в печи?

Квонлед. Не знаю, но точно не меня. Или не все, что есть я. Не знаю, давай уже спать. Завтра и так наступит слишком скоро.

Утром оставшихся заключенных построили на плацу, и комендант объявил им, что в неизреченной милости своей Вождь Холокос дарует им прощение и отправляет прямиком на фронта Вселенной, под пули и снаряды бесчисленных врагов Земли Шлараф.

- Наши победы до того многочисленны, - надрывался он с импровизированной трибуны, - что нам постоянно, каждый день и каждый час, нужны новые люди! Родина снова зовет вас на бой, друзья! Товарищи ваши уже исполнили свой долг, превратившись в нежнейшее мыло, которым тертонские женщины будут мыть интимные места своих тел — последуйте же их доблестному примеру, принесите себя в жертву на алтарь великой нации, а равно и общечеловеческого счастья!

После этой прекрасной, вдохновляющей на подвиги речи заключенных загнали в помывочную, обработали средством от насекомых, из-за которого насекомых стало только больше, накормили протухшей картошкой и выдали каждому мундир без пуговиц, винтовку без патронов и ранец, полный битых кирпичей. Главная задача бойцов, очевидно, состояла в том, чтобы не возмущаться подобным положением дел, ибо всех недовольных — а таковых нашлось немало — уводили куда-то за бараки, откуда они уже не возвращались.

Наконец, ворота лагеря открылись, и десятый батальон Немеркнущей Славы Великого Вождя двинулся маршем на соседнюю Землю, которая располагалась примерно в пятистах световых годах от Земли Шлараф. Подобно настоящим героям, преодолевающим и пургу и зной, идти бойцам предстояло пешком, ибо единственный грузовик, согласно эдикту «О достойном упокоении доблестных воинов», был доверху забит сосновыми досками, предназначенными для гробов.

Солдаты шли колонной, рядами по десять человек, и в голове колонны, в пятом ее ряду шли Квонлед и Дурень Ганс. Едва бывшим заключенным раздали форму, Фотурианец заметил, что индивидуальные их черты постепенно смазываются, и лица всех солдат становятся похожи. Произошло это и с ними — Квонлед утратил свою вечную усмешку, Ганс потерял нос с горбинкой, а взамен оба получили голубые глаза и волевой подбородок, такой же, как и у всех остальных.

- Вот мы и побратались, - заметил бывший Зигфрид. - Осталось только лечь в общую могилу. Эй, Квон, на кого ты смотришь? Мы все одинаковые!

- Какая разница? - спросил Квонлед. - Это даже неплохо. Если мы — одно и то же, то на вопрос, который я хочу задать, мне ответит любой. Эй, ты! - толкнул он в плечо соседа по ряду. - Как получается так, что тебя пинают, калечат, убивают, обращаются с тобой как с куклой, а ты все равно с восторгом припадаешь к нагуталиненному сапогу?

- Хочешь знать, почему я служу Вождю? - ответил Первый солдат. - Все очень просто. Посмотрите на меня, друзья, приглядитесь ко мне повнимательнее. Я ведь, в сущности, никто. Талантов у меня нет, внешность невыразительная, не силен, не слаб, не зол, но и не добр, в общем, средненький, помру — и не заметят. Можно, конечно, попробовать стать Кем-то, но где гарантии, что получится? А в общем строю Кем-то быть не надо, достаточно просто кричать погромче, что любишь Вождя и всем доволен, хоть сейчас готов в бой. Вот и все, друзья, вот и все.

- Я тоже могу вставить словечко, - вмешался в разговор Второй солдат. - Дело в том, что я очень доверчивый человек, я верю всему, что говорят. Если я слышу: кругом враги, они угрожают нашей Родине, я начинаю искать врагов. Если по телевизору сказали, что Вождь — это спасение нации, значит, так оно и есть. Почему я не думаю своей головой? Ну, знаете — если слишком много рассуждать, то можно до такого додуматься, что и жить не захочешь. Думать вообще — опасное дело. А вот маршировать — хорошо, лозунги кричать — хорошо, убивать — тоже хорошо, особенно, если есть кого. Вождь, он чем хорош — тем, что всегда придумывает, кого следует убивать. Убили цыган — принялись за евреев, убьем евреев — возьмемся за армян. Потом еще кто-нибудь подвернется, на наш-то век хватит.

- А будущее? - спросил Квонлед. - Кого будут убивать ваши дети?

- Друг друга, наверное, - пожал плечами Второй солдат. - Или выдумают каких-нибудь роботов. Я этого в любом случае не увижу. Отлюблю за жизнь двести женщин, изношу пять комплектов формы, съем пять тысяч котлет — и в землю, на покой. Я вечно жить не хочу.

- В своих рассуждениях вы упускаете очень важный момент, - сказал Третий солдат, в котором Квонлед все же узнал профессора Клугкопфа. - Вождь — это не просто глава государства, мы любим в нем не одну только сияющую личность. Вождь — это прежде всего идея, а любая идея — это осколок царства бессмертия. Идея Вождя — это образ всесильного и всемогущего отца, который никогда нас не оставит, всегда будет с нами, сильный, теплый и светлый. Вождь — это воплощение на земле чего-то высшего, к чему мы все стремимся, так или иначе. Как же ему можно тогда не служить? Наша любовь к Вождю - стремление прикоснуться к вечному, порожденное нашей слабостью и бренностью, это потребность обожать то, что бесконечно значительнее на…

Он не договорил — поперхнулся вдруг, и изо рта у него полезла бурая жижа.

- Гнилая картошка просится назад, - проговорил профессор хриплым голосом. - Но я буду тверд в своей любви, я не сда… - и последовал еще один приступ рвоты. Блевотина стекала по форме, падала комками в дорожную пыль, и солдаты месили ее сапогами в бесконечном, душном и жарком марше на восток.

Не успели они придти хоть куда-то, как пришел приказ развернуться и идти в обратном направлении, на соединение с дивизией «Блаумильх». Дивизии выпала редкая честь пройти парадом перед Вождем и соратниками; кроме того, кто-то пустил слух, что после парада всем бойцам выдадут по пачке сигарилл и по фляжке водки, подкрашенной луковым отваром. Ради этого стоило жить, и вот хвост колонны обратился в голову, и поход из ниоткуда в никуда, по сожженным полям, мимо пустых деревень, высохших колодцев, запруженных техникой автотрасс и городов, облепленных лозунгами — поход этот, бессмысленный и угрюмый — продолжился. Постепенно навстречу стали попадаться и другие отряды — чем больше их вливалось в колонну, тем больше солдаты теряли в лице, превращаясь из средних, белобрысых и голубоглазых шларафцев в каких-то персонажей массовки с едва-едва обозначенными глазами, ртом и пуговкой носа. Стихли разговоры, над одинаковыми рядами повис невнятный гул, общий стон толпы, разучившейся пользоваться языком. Даже местность вокруг постепенно утратила отличительные приметы и превратилась в подобие плаца. И вот тогда-то, когда исчезла последняя память о том, кем были люди до того, как встать в строй, перед ними и появился Вождь со своей свитой. Возник он из ниоткуда, словно его породили серый асфальт и раскаленное небо, и тысячеголовая масса солдат вздохнула единым вздохом, когда Вождь подошел к одному из них и протянул руку.

О, эта рука — как много она значила! В ней были поддержка, поощрение, высшая награда и отеческая любовь. Одно рукопожатие Вождя стоило того, чтобы за него умереть. Все самое доброе, светлое, чистое и преданное сконцентрировалось в этой руке, и человеком, которому Вождь ее протягивал, был Квонлед.

От мыслящего существа в нем к этому моменту осталось совсем немного — ровно столько, чтобы чеканить шаг, горланить песню, отдавать честь и пожимать руки всем, кто этого захочет. Весь вид Фотурианца выражал почтение, восхищение и готовность умереть по первому требованию, он целиком был во власти момента, немыслимым казалось, что может произойти нечто, не предусмотренное церемонией — и все же это нечто произошло.

Момент был серьезен, предельно серьезен — отец нации приветствует солдата, благословляет на подвиг — и в груди у Квонледа, злобный и ехидный, родился неуместный смешок. Что-то дрогнуло в его безликой физиономии, он вдруг взглянул на Вождя глазами прежнего себя и увидел…

Да, Вождь не был красавцем, что и говорить. Низенький, толстый, с водянистыми глазками и напомаженными волосами, больше всего он походил на галантерейщика или продавца сосисок. Смешно было думать, будто в жирненькой его лапке, которую он протягивал Квонледу, словно ломоть розовой ветчины, сосредотачивалась власть над миллионами шларафцев. «Что за чушь!», - подумал Фотурианец. - «И этого человека все почитают и боятся? Это и есть высшая идея, ради которой стоит умереть? Апогей тиранической власти? Да это же просто бурдюк, бурдюк на ножках! Где в нем хоть крупица достоинства, в этой ходячей колбасе?».

Он вгляделся в лицо Вождя, в эту блестящую гладкую кожу, низкий лоб, белокурую челку, упитанные щеки и торчащую кнопку носа. Боже, да у него капелька! Рука Вождя подрагивала, ожидая пожатия, и Квонлед предпринял обманный маневр. Притворившись смущенным, он коснулся державной руки кончиками пальцев, всхлипнул, словно осененный величием момента, а затем, одним быстрым движением выбросил руку вперед и схватил Вождя за нос, за никчемный его носишко с двумя крохотными, детскими дырочками.

- Прим-тим-прам! - сказал Квонлед Насмешник, возвращая себе человеческое лицо. - Ты попался, тебе водить!

Исчезли шорохи, умолк невнятный стон — тишина повисла над плацем: зловещая, глубокая словно каменный мешок. Он схватил Вождя за нос — выходит, у вождя есть нос? Выходит, он сморкается, чихает, может заболеть? Нет, это преступление страшнее других, ужаснее предательства, это богохульство, покушение на святость, на величие, на дивный образ, живущий у каждого в сердце! Можно убивать, насиловать, грабить — Вождь простит, если это творится во имя его — но принижать богоравное существо, лепить к духовному образу непристойный, телесный нос, даже просто намекать на его существование — это было кощунство, и шларафцы — именно потому, что сами лицо утратили — остро ощутили беззащитность лица Вождя.

Взметнулись вверх штыки, но Вождь поднял вялую руку, пошевелил пальцами, и волнение улеглось.

- Хорошая попытка, - снял он с носа руку Квонледа. - Враги громили мои армии, насмехались надо мной с трибун, но ничто, в конечном счете, так не вредит Вождям, как их собственная человеческая природа. Откуда ты взялся с этим знанием? В жизни не поверю, что ты — один из моих молодчиков. Вот он, - показал Вождь на стоящего рядом с Квонледом Дурня Ганса, - этот вполне мой. Кто ты, славный воин? - сказал он ему. - Назови себя.

Квонлед повернулся к другу и увидел, что Дурень Ганс — само обожание. Глаза его светились любовью к Вождю, губы шептали его имя, сердце билось в унисон с остальными.

- Дурень Ганс, о, Вождь! - крикнул он. - Идентификационный номер 877633333/23-1, роддом «Лебенсборн», партия №44, коэффициент полезности — 48, 3%, специальность — свинопас, прошел реквалификацию в Академии Сказок и Мифа, факультет Зигфрид, отметки по всем предметам, кроме…

- Довольно, довольно, - ласково сказал Вождь. - Я вижу твое рвение, мальчик, верность и преданность не останутся без награды. А вот по этому смекалистому, - он показал на Квонледа, - мне нужно особое мнение. Шайскеллер! Выясни, кто он, откуда взялся, что с ним можно придумать полезного — в общем, не мне тебя учить, что делать.

Шайскеллер - высокий, тощий, с изможденным лицом человек из свиты Вождя — подошел к Квонледу и уставился на него совиными глазами.

- Обрати-ка внимание на этот экземпляр, - сказал Фотурианцу Вождь. - Это идеальный шларафец — такой, каким должен быть каждый. Без команды, самостоятельно — он разве что дышит, но отдай ему приказ — и, будь уверен, он умрет, но исполнит. Шайскеллер всегда добивается своего, даже если для этого надо превратить живое и здоровое существо в кусок мычащего мяса. На моей памяти он добился от воды признания в поджоге, а от шларафского неба — клятвы вечно быть голубым. На его допросах собаки и кошки говорят человеческими голосами, а люди вспоминают проступки, совершенные в прошлой жизни. Ну, а ты, Шайскеллер — что ты скажешь о своем новом подопечном?

- Три дня, если нужно сохранить презентабельность, - ответил Шайскеллер мертвым скрипучим голосом. - Если нет — шесть часов.

- Конечно, ее нужно сохранить! - Вождь похлопал Шайскеллера по плечу, отчего с мундира дознавателя поднялось облачко пыли. - Народ заслуживает право увидеть человека, который схватил за нос великого Вождя. Еще ему нравится смотреть, как смутьянов ставят на место — рубят им головы или сжигают на костре. Но мы поступим забавнее: как — увидишь потом. Пока же, Шайскеллер, просто подбери к этому шкафчику ключ; когда же мы увидим, что за хлам в нем хранится, метлу найти будет легче легкого.

Сказано — сделано: Квонледа бросили в застенок, где за него взялись заплечных дел мастера. Жизнь доблестных рыцарей не ограничивается войной, пирами и интрижками, есть в ней место и унижению, и позору, и мучениям, которых не пожелаешь никому. Ланселот Озерный, сойдя с ума, плясал голый на площади, был бит, острижен под дурака и питался костями, которые ему бросали сердобольные горожане. Славному Тристану поставили клизму из ледяной воды с песком. Квонледу же, который по-своему был славен не менее, чем эти двое, достались пытки из разряда цивилизованных, к которым обычно прибегают в государствах, ступивших на путь научно-технического прогресса.

Ему кололи сыворотку, вызывающую жестокие мышечные спазмы, выкручивали руки остроумным механическим приспособлением, давили прессом грудь и живот, жгли, где могли, резали, где хотели, мазали заживляющей пастой, от которой все горело, крутили в самые уши военные марши, впрыскивали кислоту под кожу и лишь потому не пытали током, что в миг, когда Шайскеллер решил прибегнуть к этому проверенному способу, выяснилось: весь Швайнбург вдруг настиг неизбежный ритуал тоталитаризма — плановое отключение электричества.

Но Квонлед был всего лишь человек и даже без тока сказал им все. Он рассказал о Фотурианцах, о благословенной Земле Тилод, о Темных Мирах и Предметах Нид, о том, чем отличаются искусственные миры от естественные, и какое предназначение объединяет последние, поведал о Древе Жизни, котором владел — и все это было бы поистине ужасным провалом, раскрытием вселенских тайн, не содержись ровно те же сведения в брошюре «Истоки ФОТУРО», отпечатанной тиражом в двадцать два миллиарда экземпляров и распространяемой по всему мирозданию с журналами «Здоровье малыша» и «Советы дачникам». Бесценной информацией, которую шларафский протоколист переносил сразу на пергамент, по всей Вселенной вытирали задницу, ее стелили кошкам в лоток, использовали для растопки на шашлыках и набивали ею ботинки, чтобы сохранить форму носков. Единственной полезной вещью было описание копья Квонледа, ибо когда Фотурианец пал, оглушенный ударом товарища, разросшееся это чудовище тоже попало в плен и подверглось допросу категории П — процедуре, разработанной специально для пищи, духовно-нравственных ориентиров и неживых предметов.

Что это была просто розовая плоть, способная к различным метаморфозам, полицию Шларафа нисколько не смущало. Ни абсурда, ни бессмыслицы для них не существовало: им случалось допрашивать камни, справедливость, милосердие и здравый смысл. Как и Квонледа, Древо жгли, давили, но ему было все трын-трава. Наконец, не в меру любопытный шларафец повредил механизм регуляции поля, и дивный Предмет Нид, существо, предназначенное заполнять собою космос, вырос несколько больше, чему к этому располагали полицейский участок, ближайшая бакалея, магазин готового платья и скульптурная группа «Вождь посещает сиротский приют для детей, пострадавших при разминировании».

Бедные полицейские, продавцы, прохожие — они сопротивлялись отчаянно, с бесконечной верой в Вождя, но где им было справиться с бушующей плотью, мельтешением рук, ног, голов, пастей, отростков? Равнодушное и безмозглое, Древо поглотило их всех, и в глубине его пульсирующей горы начался загадочный механизм адаптации. Поле по-прежнему сдерживало разрастание, но без Квонледа бессильно было помешать метаморфозам. Страх смерти, ненависть, ужас и отчаяние жертв отравили плоть Древа, придали его бессмысленной громаде цель и смысл, определили форму – и вот, на глазах пожарной команды и регулярных войск масса дрогнула и выплюнула испещренный венами бутон.

В немногих хрониках, уцелевших после разгрома Земли Шлараф, о рождении Фотурианского чудища говорится по-разному. Одни историки уподобляют его взрыву, другие — расколотому яйцу, третьи — гигантской распускающейся орхидее. Кто прав — остается загадкой: сухие строчки отчетов сообщают нам о разрушенных домах, о количестве убитых, но облик виновного замалчивают, как если бы он содержал в себе нечто, что грех поминать лишний раз. От всей грандиозной Охоты, в которой, кроме согнанных отовсюду женщин, стариков и детей, участвовали также могучие герои из Академии Сказок и Легенд, в архивах остался лишь фрагмент анонимной поэмы, описывающий финальную битву.

Триста героев в стальной броне.
Каждый на вороном коне.
Тучей над полем поднялась пыль -
Двести Хагенов, сто Брунгильд
Раз за разом, себя не щадя,
Бросались на зверя с лицом Вождя.
Багроволик он, кровавоглаз -
Насмешка над всем, что важно для нас,
О, родина, раса, сподобь побороть
Подлую и преступную плоть!

Еще долго чудовище тревожило Землю Шлараф, пожирая людей, скот, технику и непременно, в любом городе — изображения Вождя, словно двух чудовищ в этом мире быть не могло. Холокоса, впрочем, это беспокоило мало.

- Нам это только на руку, - сказал он Шайскеллеру еще в самом начале истории. - Пусть думают, что это гнев мой идет по Земле, наша задача — обеспечить зрелище здесь и сейчас. Ты говоришь, этот Квонлед — Фотурианец? Что это за люди такие, а?

- Какая-то секта, о, Вождь, - Шайскеллер пожал плечами. - Много штучек в арсенале, но в голове — раздрай. Они хотят Упорядочить Вселенную, но почему-то очень не любят людей вроде вас - хотя кто сделал для Упорядочивания больше? Если верить рассказам, есть среди них люди серьезные, но данный экземпляр — просто шут гороховый.

- Шут, - тихо повторил Холокос, и лицо его исказила гримаса.- Шут, значит, да? - он сделал паузу, а затем взорвался. - Этот, как ты выразился, шут победил нашего Зигфрида! Тебе объяснить, что такое выпускник Академии Сказок и Легенд, оснащенный новейшим снаряжением и прошедший полную идеологическую обработку?

Шайскеллер нервно сглотнул и поклонился.

- Я знаю, о Вождь. Но с ним было это копье…

- Забудь о копье, Шайскеллер, меня не интересует копье! Никакое оружие не повернет шларафца против меня! Как вышло тогда, что этот мальчишка взбунтовался? Не прячь глаза, ты знаешь, о ком я говорю! Этот Зигфрид, Дурень Ганс! Сейчас он верен мне, но, проиграв Фотурианцу, предал. Как такое могло произойти?

- Р-растояние, о, Вождь, - начал Шайскеллер. - Вдали от Земли Шлараф в юные головы закрадываются крамольные мысли. Мы проверили его табель с оценками — студентом он был неусидчивым, много ошибок, неверных трактовок. Кроме того… - он запнулся.

- Продолжай, - смерил его взглядом Вождь. - Что еще откопали твои люди?

- Дело в подходе, - Шайскеллер замялся. - Архетип Зигфрида есть воплощение шларафской души — героическое, мужественное, предельно серьезное. От захваченных земель мальчик ожидал того же — сопротивления, патетики, надрыва, противостояния — но не насмешки. Он просто не ожидал, что над ним будут смеяться.

- А над ним смеялись?

- Не то чтобы, о, Вождь… Не знаю, как сказать.

- Говори, как можешь.

Шайскеллер глубоко вздохнул.

- Он выдержал бы оскорбление, наш Зигфрид. Оно бы только распалило его праведный гнев. Но вот пренебрежение, ирония, снижение… Этот Фотурианец устроил ему спектакль, и свинопас в Гансе его выдержал, а Зигфрид — нет. Впрочем, ты и сам знаешь, о, Вождь, что теперь во всей Земле Шлараф нет человека вернее. Он рвется в бой, он забыл своего товарища и жаждет мести!

- Жаждет, значит? - толстые губы Холокоса искривила улыбка. - Что ж, хорошо. Как ты думаешь, Шайскеллер, наскребем ли мы в наших кладовых достаточно серьезности и величия, чтобы раздавить любую насмешку? Я, кажется, придумал, какое мы устроим зрелище. Вот мои слова: подними этого Фотурианца на ноги и дай ему все, что он захочет. Посмотрим, хватит ли этому насмешнику и любителю носов духу, чтобы предстать перед воплощением всего, что есть Земля Шлараф, и сможет ли он принизить то, что неохватно его взору!

«Эти молодчики думают, что могут смеяться надо всем!», - Вождь трет свой оскорбленный нос и глядит сквозь стекло на диво, что развертывается в операционной. - «Посмейтесь-ка над этим, смехачи, посмотрим, кто теперь посмеется!».

А на операционном столе, окруженный лучшими хирургами, Дурень Ганс превращается в живое божество. Тело его изрезано скальпелями, истыкано иглами, из него торчат разноцветные трубки, и по трубкам этим из миллионов душ, миллионов сердец струится в Дурня Ганса серьезность, возвышенность, героическая патетика Земли Шлараф. Он впитывает: трудовые подвиги, воинскую славу, ночи на посту, речи с трибун, прыжки с гранатой под танк, марши сквозь промерзшую тундру, амбразуры, закрытые телами бойцов, отказ от всего ради победы, строгую торжественность, праздничные салюты, парады, демонстрации, акции, решимость стоять до конца, веру в мудрость руководителей, блеск в глазах, убежденность в голосе, счастье единения со своим народом, слезы радости, душевный подъем, ощущение величия минуты, чувство сладкого растворения в толпе, уверенность в собственной правоте, руки у сердца, сладость клятвы товарищам, браки, заключенные на небесах, прочные союзы, слова чести, семейные предприятия, многолетние традиции, преемственность поколений, связь времен, коллективные аплодисменты, единение душ, гордость за нацию, преклонение перед вышестоящим, любовь к родным могилам — одним словом, все то, что серьезно, глубоко, велико и свято.

И Дурень Ганс растет, мускулы его крепнут, волосы светлеют, скулы мужают, нет в них больше детской мягкости, есть сила, воля, жестокость. Это пока еще не герой, только его модель, оболочка, сосуд для Мифа. А Миф формируют люди. Когда Дурень Ганс выйдет на арену против надоедливого дурака — арену сейчас посыпают песочком — он увидит, что народ любит его и нуждается в нем. Даже если он проиграет, люди запомнят его победу. А дурак один, он ничего не может. Один человек неспособен создать Миф.

Вождь отходит от стекла и приказывает доставить себя в пивную, сказать блистательную речь. Автомобиль Вождя — бронированное чудовище. Стекла его толстые, мутные, взглянешь на них и подумаешь: это аквариум, а внутри машины плавают хищные рыбы. Но это на самом деле не так. Когда Вождь сидит внутри, он понимает, что аквариум — это мир за пределами авто, а он — простой и хороший человек, чье хобби — разводить гуппи. И вот он едет, рассматривает сквозь стенки аквариума своих подопечных и думает, что ему сделать сегодня: подбросить еще корма, вычистить в игрушечном замке водоросли? Или так: выплеснуть к чертовой матери воду — и пусть эти скользкие твари бьют хвостами и разевают толстые рты!

Ночь. Луна закрыта тучами. И темна крохотная камера, и недвижен сидящий в ней человек.

Ночь. Время думать, вспоминать и искать потерянное во тьме. Кто ты? А кем ты был? А кем будешь?

Близок занавес, скоро играть финал. Роли распределены, и от своей не отвертишься, не скажешь: не буду и не хочу. Назначена роль шута, мальчика для битья, пробного камня. Все, что ты сделаешь, пойдет в зачет лишь сопернику. Не будет славы, да и пользы, по большому счету, не будет.

И ты остаешься наедине с собой. Тебя больше не волнует, прилично ли ты выглядишь, соответствуешь ли Фотурианскому кредо. Будущее Вселенной мало тебя заботит. Ты, человек, кто-то там, один из — гораздо важнее. Твое прошлое, настоящее, будущее — весомее Фотурианских задач. Что тебе нужно — так это восстановить связь времен, преодолеть разрыв, соединить несоединимое.

Ибо непрерывно во времени существует лишь твое тело, а личность развивалась дискретно, скачок за скачком. Вот ты — мальчишка, а вот — подросток, и подросток — это кто-то другой, чуждый мальчишке, тот, кто на прежнего себя смотрит удивленно и подозрительно: неужели я был им, вот этим вот — да не может такого быть!

Каждая новая стадия тебя отвергает предыдущую, пляшет на ее костях, сжигает то, чему поклонялась куколка, и прославляет то, чему поклоняется бабочка. Твоя жизнь — это разболтанный позвоночник, сквозь который продета суровая нитка. Позвоночник болтается, позвонки пляшут, ты кидаешься от громких слов к насмешке - и так всегда.

Когда-то ты был шутом, а потом жизнь скакнула вперед, и ты возненавидел шутовство. Ты не мог понять, как кто-то, подобный тебе, опустился до гримас и ужимок. Потом твой позвоночник вырос еще на одну косточку, и Фотурианская эта косточка держала твою шею надежно и прочно, вплоть до сегодняшнего дня. Теперь ее недостаточно, поскольку отстоять свою жизнь можно лишь с целым хребтом — и надо что-то менять, идти к тому, от чего ты бежал, тайно или явно. Идти к единству себя — и почему оно достигается лишь теперь, накануне смерти, в одиночной камере, после пыточных подвалов и впустую прожитых лет?

Смотри, Квонлед, это все ты. Мальчишка, подросток, юноша, мужчина. Победитель чудовищ. Шут. Герой. Насмешник. Отвергнутый любовник. Растяпа. Одиночка. Боец.

Низкое и высокое, величественное и смешное. Соедини все это, мой мальчик, и смелее — тебя ждет бой!

Дурень Ганс.

Вот он идет по арене — гордость Земли Шлараф, воплощение ее имперской мощи, золотоволосый герой, сошедший с пропагандистских плакатов. Как широки его плечи! Как мощна его шея! Какие мускулы перекатываются под белоснежной кожей!

Взгляните на его лицо — что за уверенность, что за безмятежность! Божественное благодушие почиет на нем. Чистый, незамутненный взгляд устремлен вперед, безукоризненной формы нос вдыхает воздух победы, полные чувственные губы застыли в полуулыбке. Это лицо не изменится, что бы ни делал его обладатель. Любит ли он женщину, избивает ли врага — оно не исказится, оно — вечно.

Дурень Ганс делает круг по арене, приветствуя публику. Мужчины, женщины, дети — все глядят на него с восторгом, почтением, страхом и любовью. Они обсуждают его доспех - чудо техники, гадают, что им покажут сегодня — какой подвиг, какого врага?

Дурень Ганс застывает в центре арены и стоит, весь облитый солнечным светом, словно черно-белый обелиск. Черное — металл брони, белое — плоть. Этот панцирь выдержит самые страшные удары и сам, в свою очередь, поразит врага. Ядра, картечь, дротики, иглы — а если снаряды окажутся бессильны, работу доделают могучие руки — огромные руки Зигфрида - любимца, героя, вождя. Кроме лица, руки - единственное, что не скрывает броня: чувствовать плоть врага, его сопротивление, боль, дрожь смерти — это для победителя важнее всего.

Дурень Ганс ждет, и с ним ждут зрители — ждут соперника, которого можно ненавидеть, победа над которым сладка; ждут армию, требующую разгрома, чудовище, требующее усмирения; ждут зрелища, развлечения; ждут что угодно — только не человечка в шутовском колпаке.

Звон бубенцов оскорбляет их до глубины души.

А вот Квонлед в своей Фотурианской мантии — не гигант, не божество, просто человек, вставший против горы (глупость? отвага? надежда? ха!). Теперь, когда гаер и рыцарь наконец-то слились внутри него воедино, ослиные уши, колпак дурака, который он отрицал всеми своими поступками Фотурианца, странным образом идет ему, придавая всему его облику некое трудноуловимое шутовское достоинство.

Достоинство? Шута? Вот это штука! Но нет, такое действительно есть — напрягите мозги, я вам о нем поведаю.

Во всех мирах неупорядоченной Вселенной слова «паяц», «шут», «клоун» подразумевают, что человек, аттестованный подобным образом — суть нечто несерьезное, достойное презрительной усмешки, существо легкомысленное, глупое, незрелое, неспособное вести себя подобающим образом, но — будем же справедливы! — все же забавное, способное рассмешить глупыми словечками, ужимками и проказами. Отношение к таким людям складывается покровительственно-брезгливое: в глазах серьезного и важного лица, раздутого от денег ли, от власти, клоун, который добровольно выставляет себя на посмешище, клоун, чья задача — веселить толпу, всегда останется человеком второго сорта, пустым болваном, зря растратившим свою жизнь. Пускают ли клоунов в приличные дома? Делают ли они политику? Заключают ли миллионные сделки? Выигрывают ли войны? Издают ли законы?

Серьезное и важное лицо (как много людей, мечтающих быть серьезными и важными!) смотрит на клоуна и видит лишь раскрашенную физиономию, красный нос, шапку волос невообразимого цвета. Серьезное лицо видит это и думает, что это и есть весь клоун. И, разумеется, серьезное лицо не замечает шутовского достоинства.

В чем оно заключается? Сильный и ловкий, клоун стоит в свете прожекторов перед толпой, не смущаясь и не пряча взгляд; универсал, он владеет всеми искусствами, он — жонглер, акробат, дрессировщик, эквилибрист; весельчак и острослов, он шутит над всем — над собой, над зрителем — так, что непонятно становится, кто над кем смеется, и смех, перерастая глупо-комическое, служит делу освобождения. Его униформа — башмаки с длинными носами, нелепый галстук, пестрая клоунская хламида — не позорна и не глупа, она — сродни жреческому облачению.

Ибо клоуны, паяцы, шуты — жрецы всесильного Смеха, его апостолы и паладины; через свои глупые шутки, гримасы они сопричастны божественному. Тому же, на чьей стороне Бог, все равно кем быть — шутом или героем; для него одно больше не исключает другого. Простой серьезный человек не станет вести себя легкомысленно и глупо. Простой весельчак остережется читать проповеди. Но тот, кто, подобно Квонледу, объединил в себе все высокое и все низкое, слил воедино рыцаря и паяца, не боится больше ударить в грязь лицом или вознестись к самому небу. Он — воин в шутовских обносках и шут в стальной броне; он не боится самых громких слов и самых непристойных жестов; он входит в любые двери и равен одновременно королю и последнему нищему; он смеется над злобой и глупостью мира и восхищается его красотой и любовью.

В этом и заключается великое шутовское достоинство.

Вот Квонлед, вот Дурень Ганс: шутовство против величия. Осталась лишь публика — что она в этом уравнении: просто ли пристрастный зритель или сам сегодняшний день, который, застыв на пути к будущему, выбирает себе дорогу?

Пожалуй, лучше второе — коль скоро мы вправе сами трактовать текст, выберем ту его интерпретацию, которая позволит нам коснуться вещей наиболее значительных. Итак, зрители — это сегодняшний день, обычные люди, живущие здесь и сейчас; люди, которые, выбирая будущее, в сущности, ничего не выбирают, а просто руководствуются симпатиями и антипатиями текущего момента. Это неприятно сейчас — пусть этого не будет в будущем; а это — приятно, поэтому оно остается и идет с нами вперед. Прекрасный золотоволосый воин был приятен, он был герой, символ доблести, мужества, благородства, воплощение всех достоинств, манифест имперского величия — и никому не было дела до того, что стояли за ним тирания, диктатура, колючая проволока и миллионы трупов - что именно это и ничто иное нес он в будущее за собой. Шут же, за которым стояло Фотурианские идеи — цивилизация, гуманизм, прогресс - приятен не был и никаких достоинств собой не воплощал. Не было в нем ни державности, ни имперского величия, никакие грандиозные картины не рисовались при взгляде на его раскрашенное лицо. Здесь и сейчас он раздражал, злил — и только. Обычные люди, люди сегодняшнего дня — болеть за него не могли.

Последний штрих: представим, что среди этих обычных людей нашелся бы некто, дальше других глядящий в будущее. Всмотревшись в арену, он увидел бы, что она делится на две части. Сторона Квонледа — это солнечный день, ясное небо, светлые дома, счастливые люди — одним словом, Упорядоченный мир. На стороне же Дурня Ганса клубится багровая тьма, в тугой клубок сплелись изуродованные люди и гротескные создания Мифа; слышатся крики, рев, льется кровь и раз за разом бьет хлыст. Но того, кто глядит в будущее, здесь нет, и взглядам публики предстают лишь пустая арена и два бойца.

Гонг гудит, потеха начинается.

Дурень Ганс размахивается и бьет. В его ударе — воля всего народа, сила танковых батальонов и пехотных бригад, мощь снарядов и бомб, миллион глоток, кричащих «Да здравствует!» и «Вперед!». Он бьет во имя нации, во имя Вождя, и священный его кулак ударяет прямо в лицо врага, в ненавистный красный нос, в намалеванную улыбку от уха до уха. От удара Квонлед отлетает, падает на землю, поднимая облако пыли. Толпа неистовствует — нокаут, победа в первом же раунде, славься-славься, Земля Шлараф! — но Дурень Ганс, этот герой, абсолютно уверенный в себе, почему-то озадачен.

Он рассматривает свой кулак: что такое, он бил в полную силу, отбросил, но не ощутил сопротивления, твердости, напряжения вражеского тела. Ему никто не противостоял, он словно бы ударил тюк с соломой, резиновую грушу, эластичный манекен! Получается, он ударил зря?

Так и есть — сквозь пыль видно, как презренный враг встает. Вот он на ногах, чихает, машет рукой. От восторга публика переходит к досаде: как он посмел не погибнуть, это нагло с его стороны — оставаться живым.

Пыль оседает, и Квонлед стряхивает остатки ее с плеча. Он невредим, разве что из красного носа показалась кровь да слегка смазалась нарисованная улыбка. Квонлед обводит взглядом трибуны, всех этих людей, что собрались поглазеть на его поражение. Все так же, как тогда, в Земле Гилвур: толпа линчевателей, ожидание смерти - но теперь он один, товарищей нет, и никакой Ондрид не остановит время.

- Эй, деревенщины! - кричит он публике. - Послушайте цирковые были — кого растоптали, кого раздавили! Алле-оп, вот так номер, да? А ты, - обращается он к бывшему другу, - бедный, бедный мальчик — ты разве не знаешь, как готовят паяцев и клоунов? В моей профессии падения — обычное дело, и в Шутовской академии нас учили расслаблять тело перед ударом. Оно должно быть как студень, вот таким!

С этими словами Квонлед машет рукой, и рука болтается, словно лишенная костей.

- Никогда не думал, что мне пригодится эта наука, а вот на тебе! - говорит Фотурианец. - Что ты стоишь, мальчик? Бей, лупи, ты же герой, от тебя ждут подвига! Похлопайте своему бойцу, болваны, для чего вы еще нужны? Вот так, хлоп-хлоп-хлоп!

Он аплодирует своему противнику — полусерьезно, полунасмешливо — но никто не следует его примеру. Квонлед чувствует, как на него буквально выливается океан злобы: это пощечина, плевок в лицо — какое-то циркачество вдруг оказалось способно противиться нашей мощи! Публика простила бы это герою — героям все прощается — но не шуту.

И тут Квонлед понимает, почему не сможет победить в этом бою, и почему обернется крахом все блестящее Фотурианское Упорядочивание. Бедные, бедные Люди Будущего! Кто внушил им, что тирании, жестокость, ненависть неупорядоченной Вселенной, с которыми они столь отважно борются, есть нечто такое, чего вовсе не должно быть на свете? Не следует ли признать, что это никакие не исключения, не искажение истинного порядка вещей, а, напротив, неотъемлемая часть реальности, действующая в полном согласии с непостижимыми законами Вселенной?

Реальность — вот ключевое слово. Реальность: то, что признают люди. Мир, данный в ощущениях. Фактура вещей, их форма и тяжесть. Вкус пищи. Оттенки цветов. Все это людям дает уже существующий мир, и не важно на самом деле, как именно он это делает, коль скоро дары его совершенно реальны. Реальны земли, завоеванные твоей страной, реальна твоя гордость по этому поводу; реальны захваченная добыча и миллион вражеских трупов; реальны импульсы, что требуют от народов экспансии, продвижения, усиления и усложнения своей структуры; реальны мужчины, что ложатся с женщинами и зачинают все новых и новых людей - и реальны силы, что рождают Вождей и влекут людей подчиняться Вождям. Все это — реально, и никакая Фотурианская абстракция нигде и никогда не сумеет надолго преодолеть этот ход вещей, ибо он есть сама жизнь. Именно она, эта абстракция - суть нечто неестественное, вымороченное, чужое.

Поэтому она, в конце концов, проиграет.

И именно поэтому за нее нужно драться до конца.

Ибо все одинокое, бескорыстное, доблестное — чужое в этом прекрасном мире.

Дурень Ганс бьет снова — удар, другой, третий, сокрушить, раздавить, смять! Со стороны это даже смешно — словно белобрысый мальчик с насупленными бровями, пыхтя, мутузит любимую некогда тряпичную куклу. Мальчик хочет быть взрослым, серьезным, а кукла, кукла — это все наивное, глупое, детское, за что перед взрослым миром стыдно. С каждым ударом Дурень Ганс прощается с частичкой прежнего себя, перестает быть мальчишкой-свинопасом из деревушки Катцендрек и превращается в героя, в мужчину, в Зигфрида. Вперед, к могуществу, силе, власти, величию, вытравить ребячество и незрелость, отречься от молокососа, которым был когда-то!

И вот мальчик колотит тряпичного паяца, колотит со всем остервенением, на какое способен, и паяца мотает из стороны в сторону, он трещит по швам, и жалобно звенят бубенчики. Но нет ни слез, ни мольбы о пощаде: избитый, Квонлед поднимается снова и снова, терпеливый как ванька-встанька, и красная его мантия мокра от пота, и сплющенный шутовской колпак - словно терновый венец. Квонлед измят, он весь в кровоподтеках, но на лице его по-прежнему нарисована улыбка, и она — спокойна и неистребима. Это улыбка мудреца, улыбка святого: ее можно изуродовать, растоптать, сжечь, но заставить ее уйти добровольно — нельзя. Она словно бы говорит: какую бы власть или силу ты ни обрел, в тебе всегда будет что-то детское, глупое и несерьезное, и все эти парады, трибуны, роскошные облачения, важные посты, великие подвиги, прочувствованные речи — все это ничего не значит в сравнении с чем-то другим, стоящим неизмеримо выше этого.

И вот Квонлед улыбается и вытирает кровь, текущую из носа.

- Какие все это глупости, - говорит он. - Все эти драчки, кулачки, ударчики, все эти «У меня больше танков!», «А у меня больше самолетов!», «А моя Земля самая большая!», «А мы изобрели атомную бомбу и разнесем вас к чертям!». Это даже забавно, как вы гордитесь всей этой чепухой. Завоевать Вселенную, снискать немеркнущую славу — Господи, ну и чушь, ну и стыдоба! Думаете, если вы стали частью огромного чудовища, - обращается Квонлед к публике, - то оно непременно сделает вас вечными? Это бред, ребятки. Вечными вас сделают только вечные вещи. А эти ваше величие и имперская мощь, все эти взрослые игры — рябь на воде, и только. Ветерок подует, огонек задует. И останутся только кости и черепки. И, умирая, вы ничего не вспомните, кроме бесконечных войн, унизительных поражений и бессмысленных побед во имя абсурдной цели. Экспансия, геополитика, государственные соображения — нет, в эти игры я не играю. Я — солдат цивилизации, защитник будущего. Шутовской колпак на мне потому, что новое всегда кажется нелепым и глупым. Но только кажется.

Квонлед поворачивается к Дурню Гансу и подмигивает ему.

- Ты ведь махал ручками, - говорит Фотурианец, - махал ножками, ты хрипел, пыхтел, обливался потом - а я все еще стою. Вот такой вот шут гороховый, даже помереть не могу прилично!

Дурень Ганс, который теперь наполовину настоящий герой, Зигфрид, надежда Земли Шлараф, хмурит брови, сжимает губы, и панцирь его, чудо техники, меняется, словно течет. Панцирь щерится злобой, рождает орудие - оскаленную волчью морду. Она словно вырастает у Дурня Ганса из груди, продолжает его сердце и то, что сейчас, под солнцем Земли Шлараф, посреди ее народа, растет в этом сердце и рвется наружу.

- Пушка, значит? - говорит Квонлед, и в тот же миг черное ядро со страшным свистом бьет его прямо в живот. Что ему мягкость, упругость, податливость — этому комку смерти: от удара Квонлед сгибается, глухо стонет, лицо его искажено болью. Живот словно раздавлен, он горит огнем и тяжел, словно глыба льда. Несколько ребер треснули, для паяца это чересчур, но полишинелю в Квонледе подставляет плечо воин, и Фотурианец, стиснув зубы, выпрямляется перед врагом. Черное ядро — теперь видно, что оно размером с крупный грейпфрут — он держит в левой руке, а правую прижимает к месту удара.

- Пушка, да, - говорит Фотурианец прерывисто и хрипло. Ком подступает к горлу, и он кашляет кровью. - Я думал, что выдержу лучше. Когда я учился в Шутовской академии, мною пару раз стреляли из пушки. Оказывается, когда в тебя стреляют - это совсем другое… Вот что, мальчик, - обращается он к Дурню Гансу, - одним мячом не жонглируют, мне нужно еще.

И Дурень Ганс дает еще, дает ожесточенно и яростно, но теперь Квонлед останавливает ядро ядром, и звенит металл, и столкновение отдается в руке острой болью.

- Уф! - выдыхает Фотурианец. - Зато у меня теперь есть все, что нужно для хорошего представления. Смотри-ка сюда, деревенщина! - и с этими словами он подбрасывает ядра в воздух, ловит их, перебрасывает из руки в руку, прокатывает их, слегка наклонив голову, от одной кисти к другой, по плечам, позади шеи — так баскетболисты забавляются с мячом — и, наконец, начинает жонглировать — сперва медленно, затем быстрее и быстрее.

Волчья пасть выплевает еще одно ядро, и еще, и еще, и мертвое молчание воцаряется на арене, ибо Квонлед жонглерством сбивает снаряды в воздухе, ловит их на лету, и каждый гибельный шар становится частью его защиты. Теперь он жонглирует совсем быстро, и ядра висят в воздухе сплошным черным кольцом.

И ситуация меняется. Дурень Ганс обескуражен, утомлен, он уже растратил немало влитой в него ненависти и растратил впустую, зазря, ибо презренный легкомысленный враг все еще не разбит. Дурень Ганс дышит тяжко, с присвистом, и образовавшуюся пустоту в нем заполняют совсем не героические, не зигфридовские мысли. Он вспоминает, как пас свиней, играл на дудочке, гулял по зеленому лужку — и почему-то именно это кажется ему настоящим, а не учеба в Академии Легенд и Мифов, не зубрежка лозунгов, не марши, не парады, не подвиги и не вечная слава. Все это он уже выплеснул на Квонледа — а тот почему-то устоял. Неужели это и вправду бессильные вещи? Или он искал силу где-то не там?

А Квонлед — Квонлед жонглирует ядрами: как давно он не показывал свое искусство — десять, пятнадцать лет? Рука здесь, рука там, подбросить, подхватить, снова отправить в воздух. Это тоже демонстрация силы — как легко он управляется с тем, что должно было отправить его в могилу, как весело и складно пляшут смертоносные снаряды, как все это страшное на самом деле забавно и безобидно!

И все же надо как-то завершать представление. Квонлед в прекрасном положении, ему так легко от демонстрации силы перейти к ее применению. Восемь ядер — одно за другим, он влепит их прямо в лицо врагу, отомстит и одержит великую победу. Ядро в голову, ядро в живот…

Пока голова думает, руки действуют. Из черной стаи ядер Квонлед выхватывает одно и мечет, словно первоклассная метательная машина. Раз! — и горе прекрасному лицу: сломан нос, разбиты губы, герой теперь сам похож на красного клоуна, с которым за все проделки расквитались сполна.

Два — и это око за око, ребро за ребро! Панцирь жалобно звенит, волчья пасть теряет клыки, и в толпе растет глухой ропот: не по плану, кто позволил, пусть вмешается хозяин зрелищ! Но Вождь, который присутствует здесь незримо, как дух, гений, вдохновитель — Вождь молчит, и Квонлед наносит третий удар, и четвертый, и пятый, и все снаряды попадают в цель, ибо Дурень Ганс не жонглер, не клоун, и нет у него ничего, кроме стиснутых зубов и звериного рыка.

Шестое ядро превращает героя в хромца.

Седьмое заставляет скалу пошатнуться.

И остается последнее, восьмое, шаг до победы, решающий удар, после которого силы будут исчерпаны, и останется лишь считать очки, принимать поздравления, примерять лавровые венки и хвастаться, как славно ты все закончил, в очередной раз уничтожил Миф.

Последнее ядро. Это так просто – метнуть его, но разве победить — значит, обязательно растоптать? Мысль эта приходит Квонледу в голову неожиданно, но она не чужая, это плод тайных раздумий, который зрел в Квонледе с самого начала, с каждым Божьим днем. Растоптать - это Квонледу всегда казалось неправильным. Со всем уродливым, что порождал Миф, Фотурианцы успешно говорили на языке уродства, языке Силы; но почему, скажите, так редки попытки научить всех этих побежденных тиранов, вождей, кровожадных героев и чудищ новому, цивилизованному языку? Почему их, раздавленных, уничтоженных, оставляют всего лишь доживать свой век, но никогда, никогда не признают равными себе, такими же людьми, но получившими меньше, изуродованными жестоким Мифом? Нет, говорит себе Квонлед, шутовству не нужны победа и унижение врага. Равенство — вот что ему нужно. И Квонлед, вместо того, чтобы все кончить одним разом, опускает руки, и последнее ядро падает в горячий песок.

- Вот что, Ганс, - говорит Квонлед своему противнику, тяжко дышащему герою в измятой черной броне. - Кончай валять дурака, пошли домой.

Кончай валять дурака — говорит человек в клоунском гриме, в шутовском колпаке; тот, кто в окружении врагов, без единой овации разыграл целую комедию со всеми положенными пощечинами и пинками.

- Да, кончай, - повторяет он. - Хватит. Не хочу тебя убивать. И никого не хочу. Убийство — глупое дело. Пошли ко мне на луну. Будем сидеть и пить чай. Ни Вождей, ни сапог. Это все вздор.

Дурень Ганс обескуражен, он почти готов согласиться. Собственное оружие видится ему бессильным, неспособным навредить этому смешному человечку, который теперь, израненный и искалеченный, протягивает ему руку дружбы. Герой одурачен вновь — да, впрочем, какой он герой, этот Дурень Ганс? Свинопас — вот и ходил бы за свиньями, и жил простой жизнью, и не желал бы ни славы, ни богатства, ни чьей-то чужой земли. Он думает так, и рука его поднимается, чтобы пожать руку Квонледа. Но это сработало бы только, будь они наедине. А сейчас вокруг арена, и люди ждут победы, людям нужен герой.

Первым поднимается мясник из четвертого ряда. На нем окровавленный фартук, лицо его красное, он потеет и вытирает лоб вафельным полотенцем. Сегодня он слышал Вождя по радио, видел его по телевизору, читал о нем в газете и выпорол сына за то, что тот недостаточно почтительно отозвался о Вожде. И вот этот добропорядочный гражданин запевает гимн Земли Шлараф — запевает хрипло, как бы неуверенно, ожидая, что подхватят другие, и другие подхватывают, ожидание не напрасно, и песня ширится, растет и охватывает, словно волна, всю арену. Это песня-помощь и песня-призыв, песня-меч и песня-молот. В ней звучат мечты, упования, надежды и страхи. Это река, море, океан, а Дурень Ганс — сосуд для этой божественной влаги. Людям нужен герой, и поток вымывает из Дурня Ганса свинопаса, который не против бросить все и пойти пить чай вдалеке от великих дел. Остается подлинный Зигфрид — идеал, завоеватель, мужественность во плоти. И Зигфриду этому уже ничего не сделаешь, ибо он стал Мифом, а Миф бессмертен.

Он подходит к Квонледу, и тот смотрит на него спокойно и печально.

- Бедный мальчик, - говорит Фотурианец нависшей над ним скале. - Сколько вас превратили в чудовищ, сколько вас полегло во имя Вождей…

Вот и конец - Квонлед понимает это. Он устал, так устал, что едва стоит на ногах. Надо поддерживать позу. Он непобедим, смех сильнее всего на свете. Он будет звучать вечно — сейчас и потом, в упорядоченной Вселенной, где все будет так, как и должно быть.

Зигфрид кладет руки ему на плечи, и Квонлед под грузом величия, серьезности, силы опускается на колени.

- Последнее слово, - говорит Зигфрид, и голос его прекрасен, и окровавленная маска - лик божества.

- Это не все, - шепчет Фотурианец, - Еще пара шуток в запасе. Нет, лучше так: стишки.

Грим стекает с его лица вместе с потом, волосы мокры, и лоб его — ясный лоб усталого человека. Брови подняты в недоумении — вот оно, предсмертное, подлинное лицо Квонледа: лицо того, кто греб против великой реки Жизни и обнаружил, в конце концов, что река все равно принесла его куда ей надо.

- Стишки-стишочки, - шепчет он. - Дай мне дочитать, Ганс, а потом делай что хочешь. Их читал мой наставник в Шутовской Академии, смехмейстер Шпагат — читал всякий раз, как напивался, а случалось это каждую среду.

Зигфрид кивает. Это будет красивый жест. Достойный героя - это уж точно. Отнесемся к дураку снисходительно, пусть лопочет свои дурацкие вирши. Пусть он ляжет в могилу, а мы будем жить и радоваться жизни. Над Землею Шлараф будет светить солнце. Будут рождаться дети. Пойдут на войну бойцы. Раздвинутся границы — все дальше, в глубины Вселенной. Будут новые миры и новые подвиги. А дурак будет лежать в земле.

Квонлед читает:

Клоуны на арене цирка, клоуны на арене
Получают пощечины, поливают друг друга водой,
Кидают мячи, дерутся резиновыми молотками,
Падают от ударов и вскакивают как новенькие
Под звуки клаксонов, гудков, свистков, под аплодисменты публики.
Публика видит веселье и смех, раскрашенные носы,
Разноцветные шевелюры, галстуки в белый горошек,
Канареечные штаны и огромные башмаки;
Клоуны же, возвращаясь в прокуренную гримерку,
Смотрят в немытое зеркало и видят под гримом морщины -
Борозды на лбу, паутину под веками, канавы в уголках рта.
Клоуны меняют костюм и идут пропустить стакан
В забегаловку неподалеку от цирка,
Где каждая собака знает, что эти обычные на вид люди
Только что вытворяли кунштюки в свете софитов,
Откликались на имена Бом и Бим и кричали в зрительный зал тонким голосом
«Фот тяк!» или «Алле-оп!». Клоуны пьют, платят, идут домой
К грязным сорочкам, немытым тарелкам, нечищеным сапогам,
Некормленым кошкам, собакам и попугаям,
К мятой постели и засохшему фикусу на подоконнике.
Женщины, женщины, женщины, женщины, женщины!
Они уходят от раскрашенных дураков,
Уходят к серьезным мужчинам с властными голосами,
Уходят к приличной жизни — серьезной, внушающей уважение
И зависть подружек, уходят к серьезному будущему,
Полному золотых колец, курортов, машин, квартир,
Уходят хлопотать над мужьями, трепетать от их веских слов,
Вынашивать детей, добропорядочно стариться.
Клоуны, шуты, дураки — остаются одни, и им
Остается лишь цирк: арена, хлопки, гудки, обливания.
Бедные клоуны — но разве они клянут
Утраченную серьезность, топчут свои парики?
Нет, пусть этим занимаются малодушные,
Клоуны всегда веселы, весь их вид говорит:
Забирайте весь мир, он ваш, забирайте серьезность,
Респектабельность, приличия, уважение всех людей,
Забирайте богатство, власть, счастье, сегодня, вчера, всегда,
Забирайте сколько сможете унести!
Оставьте нам только наше искусство, накладные носы и наш смех,
Оставьте нам одну нашу глупость, башмаки, подтяжки и грим,
Оставьте нам наши бабочки и гудки,
Шутовство и безумство, дурачество и зеленую юность,
Цветущую сквозь морщины. Милые, милые клоуны!

И это последние слова Квонледа — признание в любви к своему цеху, от которого он отрекался всю Фотурианскую жизнь. Едва слова эти замирают в душном воздухе арены, пропитанном честью, славой, отвагой, как Зигфрид сжимает Квонледа за шею и поднимает перед собой, на расстоянии, словно боясь оскверниться. Легкое движение — и шея сломана. Зигфрид отшвыривает Фотурианца в сторону, словно испорченную куклу, и гимн Земли Шлараф умолкает. Люди, как орехи, сыплются на арену, и, поднимая тучи пыли, бегут к мертвецу. Каждый хочет внести свою лепту в победу, разделить подвиг с героем, отстоявшим всеобщую честь. Глупый насмешник — кто теперь смеется последним?

Кто?

Кто?

Кто?

Пока не указано иное, содержимое этой страницы распространяется по лицензии Creative Commons Attribution-ShareAlike 3.0 License